Мораль золотой середины у Мольера
Как расточали вы объятья, и слова,
Излишней строгостью испортить дело можно:
Нет, все мне ненавистны!
Не будем так строги мы к слабостям людским,
И всяких громких фраз, приятно-бесполезных».
Одни за то, что злы, преступны и корыстны;
Он прямо объявляет, что не может быть другом «роду людскому», видя кругом только «предательство, измену, плутни, льстивость». Напрасно Филинт его уговаривает:
Этот персонаж так многогранен (как, впрочем, и все великие драматические творения — в этом залог их долговечности), что позволяет
А равнодушие царит в сердцах преступных
Помилуйте! Я был свидетель вашей встречи;
Другие же за то, что поощряют тех,
Филипт — настоящий «порядочный человек». Мольер точно описывает, каким должно быть его отношение к себе подобным:
На мой вопрос: «Кого так рады были встретить?»
В замену гнева душ, пороку недоступных
Не в духе наших дней, привычек и стремлений»
Благоразумие от крайности бежит
Предательство сквозит, из-под его личины,
И клятвы в верности!. Ваш друг ушел едва,
Примеров налицо немало вам найду.
Поступку вашему пет оправданья, нет!.
«Я б умер со стыда, будь я на вашем месте!
Хотя бы тот злодей, с кем тяжбу я веду.
Из всего сказанного очевидно, что Альцест никак не может претендовать на звание «порядочного человека» — разве что в качестве карикатуры. Выставив на посмеяние лицемерие и порок, Мольер принимается за чрезмерную добродетель. «Мизантроп», «Дон Жуан» и «Тартюф» — как бы части великой мольеровской трилогии. В каком-то смысле эти три пьесы решают одну задачу — постижение головокружительных бездн человеческой природы. Это все та же, заранее обреченная на поражение битва между сердцами чистыми и:- извращенными. Дон Жуан и Альцест в чем-то схожи в неистовости, с какой один тянется ко злу, другой — к добру; в бунтарском духе, который присущ им обоим и ведет к одной и той же развязке — оба в конце концов терпят крах и погибают. Ни того, ни другого нельзя назвать «порядочным человеком» из-за их крайностей (и не столь важно, что находятся они на разных полюсах), из-за громких изъявлений чувств, которые они не в силах сдержать, короче — из-за их романтических свойств, хотя до романтизма в собственном значении слова еще далеко. Но Дон Жуан вызывает в нас гнев и недоуменно; Альцест, напротив, хотя и раздражает своей жестокой прямолинейностью, глубоко нас трогает. Очень скоро он начинает нам казаться уже не смешным, а достойным сострадания; он задевает какие-то потаенные струны души — ведь в каждом из нас есть что-то от Альцеста; его история нам понятна, и ее горестный конец наполняет пас сожалением.
«Старанья ваши свет не могут изменить! Раз откровенность так вы начали ценить, Позвольте мне тогда сказать вам откровенно: Причуды ваши все вредят вам несомненно; Ваш гнев, обрушенный на общество, у всех без исключения лишь вызывает смех».
И ненависти в них не возбуждает грех,
«О более мой, к чему такое осужденье!
Мораль золотой середины, часто утверждаемая у Мольера, в какой-то степени связана с «порядочным человеком» XVII столетия, но это только одна его грань, легче всего доступная поверхностному взгляду. Несмотря па требования меры и уравновешенности, па возвышенные речи, сердца и умы не меняются. Страсти, горести, желания, разочарования раздирают этих люден, как и всех прочих, по «порядочный человек» слишком сдержан, слишком владеет собой и слишком высокого о себе мнения, чтобы выставлять напоказ свои чувства. Воображение у него бурное, но загнанное внутрь: этим объясняется трагический накал иных любовных историй, загадочность иных смертей, множество монашеских обетов. Сколько светских красавиц накануне пострижения блистали остроумием в салонах — а между тем решение затвориться в монастыре зрело долго и тайно в глубине их душ! Такая улыбающаяся серьезность, такое стремление подняться над пределами собственной личности, не погрешая против правил благовоспитанности, делают XVII век в глазах француза образцом — без сомнения непревзойденным.
И имя вы его припомнили с трудом!»
Но тут известно, всем, какой он низкий плут.
И добродетельным быть надо осторожно,
Вы равнодушно мне изволили ответить,
Альцест упорствует, взвинчивает себя сверх всякой меры:
Что, в сущности, он вам почти что незнаком,
Его слащавый топ и набожные мины
Еще кого-нибудь чужого проведут,
К людской природе вы имейте снисхожденье;
И даже мудрым быть умеренно велит.
Им прегрешения иные извиним!
Суровость доблести минувших поколений
«Шутов напыщенных, что не жалеют слов,
Какие тут пошли восторженные речи,
Вся комедия начинена такими личными ассоциациями, полна горечью и обидами самого Мольера. Сочиняя ее — хотя, скажем снова, чего только не намешано обычно в чернильнице писателя! — Мольер выплескивал из души яд разочарования, что и объясняет эту пронзительность топа, эту бессильную ярость честного человека. Играя Альцеста, он не отрывался от собственной жизни, а продолжал ею жить, тем более что Арманда в роли Селимены тоже оставалась в своем амплуа кокетки, светской красавицы.
В ком капля совести, тот будет им задет.
Он продолжает, заходит все дальше, впадает в бешенство — до смешного, обличает тех
Объятий суетных, и пошлостей любезных,
Как обычно у Мольера, Альцест раскрывает себя в первых же репликах.
(1 votes, average: 5,00 out of 5)