Специфические черты поэтики Бродского

Поэзия Бродского «На смерть Жукова» представляет собой перифразу державинского стиха «Снегирь», написанного на смерть другого великого русского полководца — Суворова. В «Новых стансах к Августе» очевидной является тематическая параллель со стансами к Августе Байрона. «Песнь невинности, она же — опыт» перекликается с двумя знаменитыми поэтическими сборниками Блейка «Песни невиновности» и «Песни опыта», а поэзия Бродского на смерть Т. С. Элиота построена в стиле «Памяти лица» Одена. Список подобных взаимодействий

с чужим текстом можно продолжать. Главное, что поэт, делает замечание американский профессор-русист Михаил Крепе, «пользуясь чужими красками, тем не менее, всегда остается самим собой, т. е. в поэзии «по мотивам» герой тот же самый, что и в поэзии своей палитры. Естественно и то, что Бродский избирает произведения таких поэтов, которые близки ему то ли по духу, то ли по настроениям, то ли по составу поэтического таланта».
Специфической чертой поэтики Бродского является также самоцитирование. Так, в творчестве 90-х годов встречается немало цитат из собственной поэзии раннего периода, прежде всего 70-х годов. Повторяются, например, рифмы («вера» — «стратосфера») и образы («папоротник пагод», «мрамор для бедных», «нью-йорки и кремли из бутылок»). Исследовав подобные самоцитаты Бродского, А. Расторгуев сравнивает их с самоцитатами Мандельштама: «У Мандельштама повторы, варианты одного и того же самого приводят то к похожим, то к непохожим результатам точно так, как в разных вариантах мифа герой действует по-разному, вплоть до того, что разным будет его конец или посмертная судьба».
У Бродского же «повторные хода языка создают другое впечатление: герой его стиля вдруг в какой-то момент осуществляет такой же поступок, который осуществлял давно или недавно, но при других обстоятельствах. И пейзаж был другим, и время дня, тем не менее, есть какое-то место, куда следует лишь посмотреть — и вдруг становится понятным, что все это уже было. Совпадение с собой. суживает круг бытия, возвращает любое образное впечатление назад, к себе самому.». В этом — разница индивидуальных творческих манер модерниста Мандельштама и постмодерниста Бродского, как и разница «больших стилей», которые они соответственно репрезентуют — модернизм и постмодернизм. Здравый смысл в лирике Бродского часто переплетается с иронией и самоиронией. Это позволяет, с одной стороны, снимать интеллектуальное и эмоциональное напряжение, а с другой — вести диалог с культурой на разных уровнях. Встречается в поэзии Бродского и постмодернистский пастиш. Яркий пример — шестой сонет из цикла «Двадцать сонетов к Марии Стюарт», в котором для выражения своего жесткого и безжалостного взгляда на человека, мир, любовь резко трансформируется текст пушкинского шедевра «Я вас любил.»:
— Я вас любил. Любовь еще (возможно,
что просто боль) сверлит мои мозги,
Все разлетелось к черту, на куски.
Я застрелиться пробовал, но сложно
с оружием. И далее, виски:
в который вдарить? Портила не дрожь, но
задумчивость. Черт! все не по-людски!
— Я Вас любил так сильно, безнадежно,
как дай Вам бог другими, но не даст!
Он, будучи на многое горазд,
не сотворит — по Пармениду — дважды
Сей жар в груди, ширококостный хруст,
чтоб пломбы в пасти плавились от жажды
коснуться — «бюст» зачеркиваю — уст!
Как комментирует эту перелицовку пушкинской поэзии известный русский исследователь А. Жолковский, «Несчастливая любовь грубеет до физической боли и преувеличивается до попытки самоубийства, отказ от которого иронически мотивируется сугубо технической сложностью (оружие, выбор виска) и соображениями престижа («все не по-человечески»). За пушкинским «другим» просматривается бесконечное множество любовников, а намек на неповторимость любви поэта развернут в шутливый философский трактат со ссылками на первоисточник. Бог из полустертого компонента идиомы («дай вам Бог») возвращен на свой пост творца всего сущего, но с указанием, что создавать разрешается лишь (не) по Пармениду.
Стыдливая нежность оборачивается физиологией и пломбами, которые плавятся от «жары», раздутой из пушкинского «угасла не совсем». А романтическая возгонка чувства приходит к максимуму (посягательство на грудь любимой переадресуется устам) и далее к абсурду (объектом страсти оказывается не женщина, а скульптура, а субъектом — даже не мужчина с расплавленными пломбами во рту, а исключительно литературное — такое, что пишет и зачеркивает — «я»). Пушкинский словарь осовременивается и вульгаризируется. Вместо «быть может» Бродский ставит «возможно», вместо «души» — «мозги», вместо «так искренне» — простоватое «так сильно». Появляются разговорные «черт», «все разлетелось на куски», «не по-людски», канцелярское «и далее» и откровенно простоязычное «ударит». «Черт» и «все» даже повторяются, чем подчеркнуто упрощенно имитируются изысканные пушкинские параллелизмы».
От постмодернистского сознания у Бродского присутствуют также ирония и самоирония, смешивание высокого и низкого, трагического и фарсового, насыщенность поэтических текстов образами предыдущих историко-литературных эпох и культурными реалиями. Все эти и другие признаки постмодернистской лирики появляются, например, в его произведении «Речь в пролитом молоке»:
— Я сижу на стуле в большой квартире.
— Ниагара клокочет в пустом сортире.
— Я себя ощущаю мишенью в тире,
— Вздрагиваю при малейшем стуке.
— Я закрыл парадное на засов, но
— Ночь в меня целит рогами Овна,
— Словно Амур из лука, словно
— Сталин в XVII съезд из «тулки».
Однако поэзия Бродского — совсем не смесь нетрадиционалистских и постмодернистских художественных приемов. Это, в самом деле высокая поэзия, наполненная и философской напряженностью, и тонким лиризмом, и высокой гражданской позицией, и моральными вопросами, и раздумьями о месте поэта в современном мире, и утверждением высокой миссии поэтического слова. Когда из США пришла весть о смерти Иосифа Бродского, русский поэт-постмодернист Д. Пригов заметил: «Бродский был великим поэтом в эпоху, когда великие поэты не предусмотрены». И это было, в самом деле так. Ведь оставаться великим поэтом в эпоху постмодернизма, когда, по словам другого русского постмодерниста В. Курицына, «для большой поэзии . мало осталось понятий и слов», когда исчерпались сами представления о этой большой поэзии, — судьба настолько же счастливая, насколько и тяжелая».