Сквозник-Дмухановский в двух ликах

1

В связи со знаменитой постановкой «Ревизора» на сцене Ленинградского Большого драматического театра им. Горького газета «Правда» писала: «Не о том сейчас пойдет речь, хорошо или плохо играет К. Лавров городничего. А о том, насколько этот городничий, несущий на себе печать интеллигентности, напоминающий скорее не служаку-солдафона, а обаятельного, мыслящего офицера, соответствует гоголевскому образу» .

Вопрос, как сегодня принято говорить, интересный. Оставим в стороне его явно конъюнктурную направленность . Обратимся

к трактовке персонажа по существу: насколько она оправдана и каким образом она возникла.

И тут надо прежде всего заметить, что в сценической истории «Ревизора» — как при жизни Гоголя, так и после его смерти — выявились две традиции исполнения роли Городничего: петербургская, представленная И. И. Сосницким, первым исполнителем этой роли, и московская, связанная с именем М. С. Щепкина. Обе премьеры, как известно, последовали с интервалом в месяц с небольшим , и многочисленным зрителям было что сравнивать — или на основе собственного опыта, или по отзывам театральных рецензентов.

Одно из первых сопоставлений

было сделано петербургским критиком еще в 1838 году, после гастролей Щепкина: «Мы привыкли видеть в этой роли г. Сосницкого, и многие думали, что Городничий Гоголя именно таков и должен быть. Правда, роль Городничего одна из лучших ролей г. Сосницкого: он покажется вам в ней очень живым и натуральным, если вы хотите видеть в Сквознике-Дмухановском русского городничего этого рода вообще, без особенных признаков грубой провинциальности. Но таков ли именно городничий уездного города, от которого, как сам же он говорит, «хоть три года скачи, ни до какого государства не доедешь»? Может ли быть похож этот городничий на столичного полицейского чиновника, разумеется представленного в комическом виде? Мы знакомы отчасти с провинциальным бытом отдаленных отсюда губерний России, мы никогда не были вполне довольны игрою г. Сосницкого, впрочем, повторяем, весьма натуральною и живою.

Нам всегда хотелось видеть в нем поболее унижения, трусости, которые так приличны Сквознику-Дмухановскому, человеку вообще не глупому, но отъявленному плуту, трусу в беде и дерзкому в счастье. И все это нашли мы в игре Щепкина» .

Значительно позднее параллель между обеими сценическими трактовками продолжил поэт и художественный критик П. М. Ковалевский. «…Это были два мало похожих один на другого типа. Щепкин и по южному своему темпераменту, и по дикции, по фигуре, голосу и по всей своей школе, чисто бытовой, дал Городничего совсем русского — плотоядного, пролазу и шельму, с грубоватою внешностью провинциального мелкого чиновника, умеющего отлично гнуть в бараний рог низших себя и пресмыкаться перед высшими; Сосницкий, сложившийся по типам французской комедии в переделках на псевдорусские нравы Хмельницкого и просто в переводах, имел внешность более общую — подвижного и тонкого, но холодного плута, голос и характер мягко стелющей лисы, от которой жестко спится. Каждый по-своему был превосходен. Конечно, Щепкин был более типичный, как сказано, русский телесный человек, темный на все, кроме уменья обойти, кого захочет Щепкин умел найти одну-две ноты почти трагические в своей роли. Так, слова: «не погубите! жена, Дети!..» — произносились им со слезами в голосе И этот плут на минуту делался жалок.

У Сосницкого он был скорее забавен, как попавший в западню тот хитрый зверь, на которого он был похож. И по телосложению оба артиста не были похожи: Щепкин был приземистый, толстенький, с широким лицом; Сосницкий — высокий, с чертами лица продолговатыми и тонкими, оплывшими только в глубокой старости» .

Все это подтверждается и свидетельством в свое время популярного драматурга Д. В. Аверкиева; это свидетельство восходит к его впечатлениям 1860-х годов. «Оба артиста играли одинаково превосходно, различие в исполнении зависело в сильнейшей степени от самого рода дарования обоих: один был по преимуществу комик, способности другого определялись так называемыми амплуа больших характерных ролей. У одного Городничий выходил простоватее, трусливее, и там, где был простор комической ярости, например в пятом акте, Щепкин делал чудеса; у Сосницкого Городничий выходил сдержаннее, более себе на уме; самое плутовство его было, так сказать, обработанное, не являлось как бы естественной принадлежностью лица, а походило на вещь, приобретенную долгим опытом» .

Приведенные данные позволяют сделать некоторые выводы. Городничий Сосницкого имел более общий отпечаток; это был общерусский, в том числе и столичный, и в конце концов общечеловеческий тип; к такой трактовке, помимо собственно сценических данных, предрасполагала пройденная актером школа французской классицистической комедии и ее русских переделок и модификаций. Городничий же Щепкина имел ярко выраженный русский и притом провинциальный отпечаток; общечеловеческое проступало сквозь одежды местные и национальные.

Сосницкий играл сдержаннее и ровнее. Щепкин — импульсивнее и порывистее, роль строилась им, по выражению историка русского театра, «на скорых переходах от защиты к нападению» , от торжества к сознанию поражения и наоборот.

Хитрость Городничего у Сосницкого была тоньше и вместе с тем холоднее, напоминала тщательно обдуманный план. Городничий же Щепкина словно импровизировал по ходу дела.

2

Не только Аверкиев, но и многие другие, писавшие о Щепкине-Городничем, как апогей его игры отмечали пятый акт. По поводу монолога Сквозника-Дмухановского, воображающего себя генералом, Белинский в 1840 году заметил: «Так проявляются грубые страсти животной натуры! Эта страсть — страсть бешеная: у нашего городничего сверкают глаза, в голосе тон исступления, движения порывисты.

Если не верите — посмотрите на Щепкина в этой роли» . Аполлон Григорьев в 1852 году: «Посмотрите на него в пятом действии, в сцене с купцами. Тут уже не прежний городничий, мокрая курица перед воображаемым ревизором, а Прометей, настоящий Прометей!» . Критик применяет к Сквознику-Дмухановскому известное рассуждение из «Мертвых душ» о способности русского чиновника к «превращениям»: перед начальством он «меньше даже мухи», перед подчиненными — «Прометей, решительный Прометей!» В такие минуты, по отзыву другого критика, Сквозник-Дмухановский выглядел «героическим, величавым мошенником» .

А затем — внезапное падение, и тут Щепкин вновь находил резкие краски, чтобы выразить отчаяние своего героя. «От горького сознания «Вот когда зарезан, так зарезан! Убит, убит, совсем убит!» и крика: «Воротить его, воротить!» до высокого трагизма в жалобах: «Как одурачен городничий! Сосульку, тряпку принял за важного человека!

Найдется щелкопер, бумагомарака, в комедию тебя вставит…» и до вопля к зрителям: «Чему смеетесь? Над собой смеетесь! Эх вы…» — все было изумительно хорошо» .

В четвертом же акте, когда Хлестаков сделал «предложение» Марье Антоновне, щепкинский Городничий впадал «в состояние столбняка как бы деревянел на несколько минут всем корпусом и только махал кистями рук, вытянутых по швам, да слегка кивал головой» .

Словом, Городничий у Щепкина — грубее и вульгарнее; у Сосницкого — более цивилизованный.

Различию игры соответствовало внешнее несходство: у Щепкина — невысокий рост, округлое брюшко; у Сосницкого — представительная «сценическая наружность, мягкий гибкий голос, грация и изящество манер» . Этим определялся излюбленный типаж актера: «…Кто сыграет лучше его какого-нибудь ловкого кавалерийского офицера?» . В столице Сосницкий слыл законодателем моды: «было время, когда носили прически и галстуки а lа Сосницкий» . В сущности, его внешние данные не благоприятствовали роли Городничего, что требовало от исполнителя преодоления самого себя; конечный результат достигался искусством перевоплощения, сопряженного с отрешением от личного элемента.

Отсюда еще одно отличие: щепкинский образ более лиричен или, во всяком случае, более личен; у Сосницкого — более объективен. Щепкина «вы везде и во всем узнаете Ему изменяет не талант, не искусство, но его фигура, какая-то одному ему свойственная манера, от которой он вполне никак не может отрешиться». Сосницкий же вполне умеет «отрешаться», но зато «в патетических сценах» зритель не находил в нем «этот трепет чувств, эту электрическую теплоту души, которыми Щепкин так обаятельно и так могущественно волнует массы…» .

На взгляд москвичей, привыкших к трактовке Щепкина, Сосницкий ему значительно уступал. Белинский к Сосницкому-Городничему отнесся прохладно; Вера Аксакова, передавая впечатления «всей семьи» , писала 27 ноября 1839 года: «…Видели «Ревизора» и какая разница с тем, что у нас играют, начиная с Сосницкого, который ходит как-то согнувшись, изломанный какой-то, совсем нет той жизни, которая у нас всех одушевляет» . Для многих петербуржцев игра Щепкина также служила эталоном. «Он умел так глубоко понять человеческую сторону этой драматической личности и так совершенно представить ее, что совершеннее мы вообразить не можем» .

Что же касается самого автора «Ревизора», то он отдавал должное обоим актерам, и игра Щепкина не изменила его мнения о Сосницком: гоголевкий «Отрывок из письма…», в котором работа Сосницкого оценивалась в превосходной степени, если и был задуман и набросан после петербургской премьеры, то дописывался позднее , после того как драматург уже познакомился с игрою Щепкина.

И тут следует исправить одну неточность. Существует мнение, что Гоголь углубил трактовку образа под влиянием Щепкина и отталкиваясь от игры Сосницкого. Первоначально, в «Отрывке из письма…», он еще «характеризует городничего как чисто сатирический образ. В ту пору Гоголь не ищет сложных психологических линий в характере и поведении городничего.

Сравнивая его с Хлестаковым, он замечает, что черты роли какого-нибудь городничего более Неподвижны и ясны. Его уже обозначает Резко Собственная, Неизменяемая, черствая наружность» . Потом, ознакомившись с игрой московского актера, Гоголь «резко меняет характеристику своего персонажа. В ней мы не найдем и следов сатирической маски. Черты городничего, когда-то представлявшиеся Гоголю неподвижными, становятся гибкими, живыми, эластичными» .

Но, во-первых, как уже говорилось, «Отрывок из письма…» относится не к 1836 году, а к более позднему времени и, следовательно, учитывает игру обоих актеров. А во-вторых — и это самое главное — Гоголь говорит о «неподвижности» облика Городничего В сопоставлении с Хлестаковым, своего рода эталоном изменчивости и неуловимости. Это не значит, что Городничему вообще не свойственна многосторонность; она, так сказать, уже исконно заложена в нем.

Во всяком случае, его квалификация как «сатирической маски» изначально не адекватна, как, впрочем, по отношению почти к любому гоголевскому персонажу. Что же касается различия сценических трактовок Щепкина и Сосницкого, то оно, как мы говорили, развивалось в другой плоскости.

3

Между тем оба актера дали толчок двум традициям в отечественном театре. «По словам Аверкиева, после того как Щепкин и Сосницкий сошли со сцены, всем преемникам их приходилось только выбирать, кому из двух образов следовать» . Так, например, москвич И. В. Самарин, по свидетельству современника, «придерживался щепкинской традиции». «Припомнив в подробностях игру покойного артиста его приемы, его понимание отдельных мест роли, г. Самарин позаботился об усвоении и выразительной передаче всего этого»; при том однако, что в целом «самаринский городничий измельчал против щепкинского городничего» .

Как же соотносится игра Сосницкого и Щепкина с художественной мыслью «Ревизора»? Упомянутый рецензент «Правды» точно знает, что ей соответствует, а что нет. Однако разделить его категоризм не представляется возможным.

Вспомним авторский комментарий из «Предуведомления для тех, которые пожелали бы сыграть как следует «Ревизора»»: «Человек этот более всего озабочен тем, чтобы не пропускать того, что плывет в руки. Из-за этой заботы ему некогда было взглянуть построже на жизнь или осмотреться получше на себя. Из-за этой заботы он стал притеснителем, не чувствуя сам, что он притеснитель, потому что злобного желанья притеснять в нем нет…» И в другом документе, озаглавленном «Характеры и костюмы. Замечания для г. г. актеров»: «Городничий очень не глупый, по-своему, человек. Хотя и взяточник, но ведет себя очень солидно; довольно сурьезен; несколько даже резонер; говорит ни громко, ни тихо, ни много, ни мало.

Его каждое слово значительно. Черты лица его грубы и жестки Переход от страха к радости, от низости к высокомерию довольно быстр, как у человека с груборазвитыми склонностями души».

Отсюда видно, что каждый из актеров передавал определенные тенденции авторской интерпретации. Сосницкий подчеркивал больше то, что драматург говорил о благообразии, уравновешенности, внешнем приличии своего героя ; Щепкин — то, что касалось его природной грубости, резкого перехода «от страха к радости, от низости к высокомерию».

Все это создало предпосылки последующих модификаций, порою же взаимодействия традиций. Пример взаимодействия — трактовка роли Городничего В. Н. Давыдовым, с 1880 года актером Александринского театра; Давыдова считали «после Щепкина несомненно лучшим ее исполнителем» .

По свидетельству А. А. Стаховича, Давыдов был близок к интерпретации Щепкина, «огня и мощи которого Давыдову не везде хватало, но которого он гениально превзошел в последней сцене» . Вместе с тем в игре Давыдова отмечали отсутствие «оскотиненности», того «зверски искаженного лица, той жестокости, которые доминировали в замечательном по-своему исполнении этой роли артистом И. М. Ураловым». По сравнению со своими предшественниками Давыдов «значительно смягчил образ Сквозника-Дмухановского. В нем совершенно не чувствовалась «щетина» В характере Городничего Давыдов особенно оттенял черту лисьего лукавства. Он передавал эту черту в интонациях и мимике с необыкновенным искусством, сочностью и яркостью, разнообразием и непосредственным комизмом». «Этот благодушный комизм создавал исключительный контраст в бурном исполнении Давыдовым монолога «Чему смеетесь» Из бархатных лап неожиданно выступали цепкие когти хищника» .

К приведенной характеристике необходимо, однако, то уточнение, что Давыдов начинал не на пустом месте: именно Сосницкий первый представил своего героя не как грубого провинциального мужлана, а расчетливого хищника — сравнение с лисой было применено впервые именно к нему . С другой стороны, игра контрастами, внезапными переходами, особенно проявившаяся в пятом акте, приближала Давыдова к щепкинской традиции.

Со временем краски в игре Давыдова несколько изменились. Жесткость еще более сгладилась, появилось даже очарование. Известный критик А. Кугель в 1915 году, в связи с пятисотым исполнением «Ревизора» в Александринском театре, писал: «В. Н. Давыдов, конечно, очаровательный городничий.

Помню его, когда он давал больше оскотиненности и жесткости в Сквознике-Дмухановском. Нынче он у него выходит мягче, незлобивее, человечнее, без тени обличительства. Ну что ж, и это хорошо, может быть даже лучше…

И разве Сквозник-Дмухановский такой уж тяжелый, давящий человек, от которого страшно становится? Да помилуй, ведь кругом все Сквозники, а ничего живем, пока Бог грехам терпит» . И снова мы можем констатировать: исток этой тенденции — в тексте комедии и в авторских комментариях , а также в трактовках первых исполнителей роли.

Таким образом, обе сценические традиции, пройдя через более чем полуторастолетнюю историю русского театра, отозвались и в современных интерпретациях. Так, у Кирилла Лаврова в упомянутой постановке Ленинградского Большого драматического театра Городничий отличается внешним лоском, благообразием и ближе к столичному чиновнику. В исполнении же Анатолия Папанова в Московском театре сатиры Сквозник-Дмухановский жестче, резче, грубее, примитивнее.

Следование определенным образцам: с одной стороны, Сосницкому, с другой — Щепкину здесь налицо.