Мотив дома в романе Людмилы Улицкой «Медея и ее дети»
Проза Людмилы Улицкой относится к тому, что мы называем «литературой наших дней». Она — эта литература — вызывает множество споров, столкновение мнений. Очевидно, это связано с тем, что в 1980-1990-е годы обрушилось многое в обществе, в искусстве, в сознании человека, и современная литература помогла в этом. Появился термин «другая проза», который подчас заменялся термином «плохая проза» — так непохожа была она на все то, к чему мы привыкли.
И как-то уж очень слаженно заговорили о «новой женской прозе», соглашаясь с тем,
Трудно читать «новую женскую прозу», наверное, потому, что она «выразила
Неужели тянет к страданию, тянет еще и еще раз его «прорепетировать»?
Но к роману тянет, как тянет к дому Медеи, где, кажется, все наполнено запахом моря, жаркого солнца, знойного ветра… И невольно завидуешь тем, кто сидит сейчас на простенькой кухне Медеиного дома, и хочется оказаться там, ощутить себя частичкой той большой семьи… В чем же сила этого дома?
В чем его красота, притягательность, почему ее, бездетную, судьба наградила таким огромным количеством детей по всему свету? Неужели дело только в страдании? И нет в облике Медеи «целостного, духовно-нравственного образа человека» ? И хочется возразить: есть, есть в нем, в этом образе, многое, и то, что мы называем «светом и покоем»!
Состояние зрелой души человеческой обусловлено ее нравственной памятью, памятью обо всем, что происходило с человеком на протяжении долгих лет: в раннем детстве, юности. Неслучайно многочисленные родственники Медеи приезжают к ней в Дом с самого раннего детства . Но вот с этого самого раннего и начинается становление души человеческой. В самом деле, зачем даже сейчас, когда нет уже в живых Медеи, приезжают в Поселок ее потомки? Зачем везти сюда годовалую черную американскую внучку? Что тянет сюда, в Крым, русских, литовских, грузинских, еврейских потомков Медеи?
Может, сила притяжения в крымской земле, земле, которая зовет и не дает забыть о себе? Вспомним Волошина, его Коктебель… Дом Волошина завораживал всех, кто переступал его порог, он был подобен храму, в котором собирались многочисленные паломники.
Тянулись к Волошину, к «Вечному дому», но и к этой древней земле Киммерии с ее загадочной бурой почвой, нагромождением скал, вывернутыми из недр валунами, смятой растительностью…
Действительно, земля удивительная, «приходящая в упадок», но в то же время «удивительно щедрая и благосклонная». Но тайна кроется еще и в том «доме», который собирал всю семью, давал силы, питал душу. Автор говорит о Медее: «Родом она была из Феодосии, вернее, из огромного, некогда стройного дома в греческой колонии, давно слившейся с феодосийской окраиной.
Ко времени ее рождения дом потерял изначальную стройность, разросся пристройками, террасами и верандами…» Автор подчеркивает: не из Феодосии, а из Дома была родом героиня.
Улицкая не дает нам подробного описания дома Медеи. Мы узнаем, что он «стоял в самой верхней части Поселка, его усадьба была ступенчатая, с террасами». В доме была «умная печурка, которая брала мало топлива, но давала много тепла». Была летняя кухня, сложенная «из дикого камня, на манер сакли, одна стена упиралась в подрытый склон холма, а низенькие, неправильной формы окна были пробиты с боков.
Висячая керосиновая лампа мутным светом освещала стол…» Все просто: умная печурка, керогаз, белоснежные занавески на окнах, легкая постель… Но тепло и светло в этом доме, потому что есть в нем хозяйка, на которой и держалось все.
Истоки характера Медеи в ее глубочайшей нравственной интеллигентности. И не о настоящем гимназическом образовании здесь речь. Интеллигентность эту Медея впитала с самим воздухом, который — «чудесный, смолистый, древний и смуглый» — помогал ей понять нечто…
В частности то, что настоящая любовь не нуждается в словах. Любовь к своим детям она не выпячивала, «считалось, что она их любит». Действительно, почему «считалось»?
Может, потому, что не было в этих отношениях того проявления любви, которое мы привыкли называть общепринятым, было лишь «наблюдение», но это самое наблюдение и выражало любовь, которую нельзя было не почувствовать. Любовь была как само собой разумеющееся, как была сама Медея, был ее дом, было море, воздух, солнце.
Самуил Яковлевич говорил Медее: «Я почувствовал, что рядом с вами нет страха». Страха не было, а было глубочайшее наслаждение жизнью во всех ее проявлениях. Медея была человеком, ни в чем не погрешившим против правил нравственности, и было в ней то, что позднее заставит Сандрочку сказать, улыбаясь: «Праведница у нас была одна…»
Но ведь было уже в русской литературе, было: «Не стоит село без праведника». И говорили мы и о Матрене Солженицына, и о ее родственниках. Но, как думается, у Улицкой «праведница» иная — по-своему прожила Медея свою жизнь, и после нее стоит Дом!
И приезжают сюда снова и снова, в этот Поселок, в этот дом… Зачем? Почему? А еще всегда была вера. Вера была и в душе Медеи.
Медея верила в жизнь, в силу духа человека, в то, что в жизни будет «все, как надо», и надо принимать жизнь такой, какая она есть. Медея живет, и в старости — ах! — «какая красивая старуха из меня образовалась», — думает героиня. И невдомек Медее, что эта красота — ее душевная красота, лицо «иконописное».
А почему? Потому что верила: «Все хорошо!»
Да, после смерти мужа Медея весь год читала Псалтирь. «Псалтирь у нее была старая, церковнославянская, сохранившаяся от гимназических времен… Еще была в доме русско-еврейская… Медея иногда пыталась читать Псалтирь по-русски, и хотя некоторые места были яснее по смыслу, но терялась таинственная красота затуманенного славянского…» Медея чувствует красоту, она видит ее во всем, и прежде всего, в той неброской жизни, которой она живет и которая ее окружает. В этом укладе Медеиной жизни есть свой особый смысл, который придает всему особую наполненность.
Кажется, жизнь героини течет однообразно, монотонно, завтра будет похоже на вчера. Но это не однообразие, бесцельное, бездумное, а то, что мы называем Традицией дома. Ее зимнее одиночество — не тоска, не безнадежность, не брошенность. Это неосознанное накопление чувств и сил , которые Медея отдаст летом, когда приедут все.
И в летней жизни тоже свои традиции: время приезда, количество гостей, даже свой «график», по которому будут приезжать родственники. И ничуть не коробит читателя, что «лучший на свете вид открывается из Медеиного сортира». Георгий «видел двойную цепь гор, опускающуюся довольно резко вниз, к далекому лоскуту моря и развалинам древней крепости, различимым лишь острым глазом, да и то в ясную погоду. Он любовался этой землей, ее выветренными горами и сглаженными предгорьями…»
Здесь, в этом месте, все лучшее, счастливое, известное до боли, но от этого делающееся еще дороже… Вот дорога на кладбище, и маленький Артем почему-то становится вдруг счастливым: «Но теперь настроение у Артема стало прекрасным, как если бы он уговорил отца пойти на море. Он и сам не вполне понимал, что важно не море, а выйти вдвоем с отцом на дорогу, еще не пыльную, а свежую и молодую, и идти с ним куда угодно, пусть и на кладбище». Не надо слов у могил, их и нет, но между отцом и сыном возникает та духовная близость, которая бывает не в каждой семье: «Георгий благодарно положил руку ему на плечо» — и сын понял.
Без слов.
Традиции Медеиного дома и в замечательных походах к морю, в которых и рождались близость, единение, а душа наполнялась до самых глубин. Вот Танечка, с трепетом ожидающая: «А замок будет?» Вот удивительная Медеина находка — «потемневшее кольцо с небольшим розовым кораллом». Вот море — оно «в этом труднодоступном месте было чистейшим, драгоценным, как будто каждый раз заново завоеванным.
Бухточки были сдвоенные тонкой каменистой перемычкой. Они довольно грубо врезались в берег, и несколько крупных скал торчали в море прямо против них. И бухточки, и морские камни пережили множество имен, но в последние десятилетия их все чаще называли Медеиными». Вот обед у костра, вот отдельный каменный стол для малышей…
Все это традиции, без которых нет дома, нет семьи… Милое, радостное, золотое, счастливое время — жизнь в Медеином доме. Оно, это время, не забывается, оно дает силы жить там, в большом мире, оно пробуждает силы, доселе дремавшие: стихи Маши родились там, и в них был «берег, горячее солнце и неопределенное ожидание, смешанное с реальной жаждой». Дом Медеи — не просто жилой дом с многочисленными пристройками, это дом, дающий силы, радость жизни, это колодец, из которого пьешь, утоляя жажду . Дом Медеи дышит, влюбляется, страдает вместе с его жильцами, а они самые разные, но все прекрасные, красивые, умные, талантливые.
Они могут совершать проступки, ошибаться, заставляя страдать других, но при этом сами страдают едва ли не сильнее…
Ника и Маша любят одного мужчину, но как по-разному! И язык не поворачивается назвать пошлостью то, что происходит с ними — с Машей, с Никой, с Бутоновым, с Аликом… Это жизнь, она бывает всякая, как и любовь: надо поступать по совести, не лгать, не юлить, не искать виноватых…
Вот Медея находит письмо Сандры Самуилу, узнает о предательстве. Кажется, что может быть тяжелее? Медея даже делает попытку бросить дом, уехать, найти силы, поддержку в другом. «Мужем она была оскорблена, сестрой предана, поругана даже самой судьбой, не давшей ей детей…» На душе темно, кажется, жизнь кончилась. Но смотрит Леночка на подругу в церкви и думает: «Стоит, как скала посреди моря…» Медея была в этот миг олицетворением всей жизни. «И новые слезы накатили на Леночку, уже не о Медее, а обо всей жизни и это было счастливое мгновенье полной потери памяти о себе, минутного наполнения сердца не своим, суетным, а Божьим, светлым, и от переполнения сердце ломило…»
А через три дня Медея уехала. «Ей хотелось скорее домой». Домой! Там ее жизнь, там ее силы, там ее душевный покой, там внутренний стержень всего, что происходит в жизни.
Да, всего, и смерти Маши тоже.
Тема безумия у Улицкой заслуживает отдельного разговора. Но сегодня мы размышляем о Доме — доме, воспитавшем и спасшем от гибели однажды маленькую Машу. Вот Сандра; чего о ней мы только не знаем!
Но, видя, как цепляется Машенька за Александру, как шепчет на ухо, моля о спасении: «Сандрочка, забери меня к себе, Сандрочка!» — а Александра, окаменевшая, уговаривает ее, «сама только о том и мечтая, чтобы забрать ее в две с половиной комнаты в Успенский переулок», мы забываем все «грехи» Сандры, мы видим только любовь, которая родилась, не могла не родиться там, в Медеином доме.
И все-таки, почему не спасла эта любовь Машу? Не спасла потом, когда, стоя на бортике балкона, делала то внутреннее движение, «которое поднимает в воздух»?
Но жизнь не была бы жизнью, если б любящие руки могли спасти от всех бед… Маша умерла на взлете, сделав шаг ТУДА, заглянув в незнаемое. Мечтая летать, она «сосредоточилась и как будто включила кнопку — тело стало очень медленно отрываться от горы, и гора немного помогала ей в этом движении. И Маша полетела тяжело, медленно, но уже было совершенно ясно, что именно делать, чтобы управлять скоростью и направлением полета, куда угодно и бесконечно…
Человеческую свободу и неземное счастье Маша испытала от этого нового опыта, от областей и пространств, которые открывал ее ангел, но при всей новизне, невообразимости происходящего она догадывалась, что запредельное счастье, переживаемое ею в близости с Бутоновым, происходит из того же корня, той же породы».
И потом, пытаясь вновь насладиться свободным и сильным полетом, испробовать всю полноту наслаждения, делает вновь ЭТО движение.
Непонятно? Или, напротив, все очень понятно? И где та грань, что отделяет гения от безумца?
Когда меня переведет мой переводчик шестикрылый и облекутся полной силой мои случайные слова, скажу я: «Отпускаешь ныне меня, в цвету моей гордыни, в одежде радужной грехов, в небесный дом, под отчий кров».
Пусть Маша будет ТАМ, пусть в этом «небесном доме» ей будет счастливо! И — мистика! — Медея и сейчас помогла Маше, помогла обрести ТОТ ее мир: когда священник на Преображенке отказался отпевать Машу , Медея идет в греческую церковь, более часа разговаривает с иеромонахом. «Он велел привозить девочку и обещал сам совершить отпевание».
«Невозможно было смириться с той умелькнувшей минутой, когда совершенно живая девочка самочинно выпорхнула в низко-гудящий водоворот медлительных снежинок прочь из жизни…» И там, в другой жизни, Медея протянула свои руки Маше — и в этом был смысл, даже больший, «чем может вместить в себя даже самый мудрый из людей…»
…И, воплощаясь в помыслы свои, беспечнейшие в человечьей стае, мы головы смиренные склоним пред тем, кто в легкой вечности истает…
Нет у Медеи своих детей. Но широко ее сердце, так широко, что в нем находится место каждому, всему тому, что позволяет говорить нам, что Дом Медеи Синопли — целый духовный мир. Что Дом Медеи как бы принадлежит вечности, а принадлежащие этому Дому люди — самоценны, уникальны, и в душе каждого свой сокровенный смысл…
Высоко на холме стоит этот дом, а вокруг — природная красота, заставляющая сжиматься сердце. И тянутся к этому дому люди из Сибири, из Средней Азии, из Прибалтики и из Грузии… И «прожаренный солнцем и продутый морскими ветрами дом притягивает все это разноплеменное множество…»
Тянет перечитать Роман Улицкой, потому что, кажется, физически ощущаешь: этот дом и есть первооснова бытия, он настоящий дом и делает человека ЧЕЛОВЕКОМ. Он дает ощущение полноты жизни, не прячет от житейских бурь, а хранит свою силу и питает ею, чтобы дети потом смогли выстоять в этой жизни, не сломаться, протянуть руку помощи друг другу. В доме Медеи — тончайшая аура духовности, которая так притягивает к себе, такая аура, когда без слов «душа с душою говорит». «Это удивительное чувство — принадлежать к семье Медеи…»
(1 votes, average: 5,00 out of 5)