Тургенев о свободе личности и долге

Роман «Дворянское гнездо»

Роман «Дворянское гнездо» был написан Тургеневым в 1858 году за несколько месяцев. Как всегда у Тургенева, Роман многогранен, полифоничен, хотя главная сюжетная линия — история одной любви. По своему Настроению он, несомненно, автобиографичен. Не случайно состояние души влюбленного героя передается посредством музыки, которая играла такую большую роль в духовной жизни Тургенева.

В обрисовке образа Лаврецкого Тургенев использует романтический прием музыкального освещения личности. Роман тизм

придавал особое значение музыке, ибо в музыке лучше всего можно выразить внутренний мир и состояние души человека. Поэтому музыка нередко объявлялась романтиками образцом для всех видов искусств.

Но романтики же в художественной литературе создали культ человеческой личности. Так не хотел ли Тургенев, погружая Лаврецкого в прекрасный мир музыки, подчеркнуть намечающуюся в нем личностную индивидуальность? Понятие индивидуальной любви — это великое прозрение эпохи Возрождения на заре буржуазной цивилизации, когда буржуазия в борьбе с европейской дворянской средневековой косностью выступала под знаменами гуманизма.

Трагедия любви Лаврецкого и Лизы в том и состоит, что их любовь не вписывается в традиционный моральный кодекс дворянской эпохи.

Как не вписалась в него любовь Ромео и Джульетты.

Образ Лизы тесно связан с образом Лаврецкого. Только в сочетании этих образов вырисовывается одна из основных идей романа. Но образ Лизы значительно полифоничнее и сложнее образа Лаврецкого. Тургенев, не только Художник, но и философ, неоднозначно относящийся к религии, не случайно воспользовался главным постулатом христианского учения — всеобщая любовь и жертвенность, — который является одной из основных составляющих понятия нравственности в философии христианства.

Но Лиза живет не в вакууме, а в определенном социуме, и ее поведение определяется не абстрактной религиозностью, а общественными законами ее времени. Однако сочетание социального детерминизма и постулатов философии христианства и создает неповторимость образа Лизы.

Следует вспомнить, что женщина в России не была самостоятельной социальной единицей. Ее общественный статус определялся сначала по отцу, а затем по мужу. Именно поэтому расторжение брака в России было практически невозможно, за редким исключением — по разрешению царя и Синода.

Церковь же была государственным институтом, то есть обслуживала самодержавие, и потому строго следила за соблюдением «законного» женского социального неравенства под эгидой святости брака. Поэтому в России у женщины было лишь три пути определить свой социальный статус: стать фрейлиной, выйти замуж, уйти в монастырь.

Лиза не принадлежала к высшему свету, поэтому у нее был выбор только между замужеством и монашеством. Но институт брака и институт монашества для женщины в тогдашней России — это отречение от собственного «я», это уничтожение неповторимости, индивидуальности, подавление личностного начала в женщине. У Достоевского спившийся Мармеладов горько замечает: «Человеку некуда пойти…» Изумительная по глубине мысль. Нет места правам личности в самодержавно-крепостническом государстве. Так что у Лизы, собственно, никакого Социального Выбора и не было, чтобы сохранить свою личностную свободу.

Вот тут-то и «зарыта» тонкость мысли Тургенева, отнюдь не правоверного христианина, человека, по своим убеждениям, из европейского Ренессанса.

Тургенев последовательно выстраивает образ своей героини. Лиза с детства под влиянием няни Агафьи потянулась к вере в Бога. Но сияние образа главной героини заслонило образ ее няни.

Между тем образ Агафьи, несмотря на его эпизодичность, — один из ключевых образов романа.

Агафья встраивается Тургеневым в один ряд с Герасимом и Акимом . Она тоже не похожа на тех, кто ее окружает. Тургенев пишет: «Она происходила из крестьянского семейства; шестнадцати лет ее выдали за мужика; но от своих сестер-крестьянок она отличалась резко. Отец ее лет двадцать был старостой, нажил денег много и баловал ее. Красавица она была необыкновенная, первая щеголиха по всему околотку, умница, речистая, смелая». «Мужиком» в отличие от «привилегированных» дворовых называли «простого», «неотесанного» крестьянина, исполняющего барщину или находящегося на оброке.

В своем крестьянском деле Агафья, видимо, тоже была талантлива, как Герасим и Аким. Недаром Тургенев замечает: «Раз как-то, в жаркий летний день, барыня заехала к себе на скотный двор. Агафья попотчевала ее такими славными холодными сливками, так скромно себя держала и сама была такая опрятная, веселая, всем довольная…» И судьба ее так же, как судьба Герасима и Акима, замечательна, обыкновенна и необыкновенна одновременно.

Крепостной женщиной барин и барыня играют, словно куклой. Она для них не человек, она их «законная» собственность, их вещь и, по их понятиям, не имеет права распоряжаться собой по собственному усмотрению. «Скромный и тихий» барин «в нее влюбился», «взял ее к себе в Дом, одел по-дворовому», «хотя и женатый был человек». А что Агафья? Тургенев ни словом не обмолвился о ее отношении к влюбившемуся в нее мужчине.

Он для нее не мужчина, он барин, ее собственник, хозяин, и он просто, как собственную вещь, «взял ее к себе в дом». Ему и в голову не пришло видеть в Агафье человека, а в своем поведении измену жене. Агафья, правда, как и Герасим, поначалу не понимает унизительности своего положения. «Лет пять продолжалась эта блаженная жизнь», — пишет Тургенев. А потом «Дмитрий Пестов умер».

И сколько сарказма в словах Тургенева: «…вдова его, барыня добрая, жалея память покойника, не хотела поступить с своей соперницей нечестно, тем более что Агафья никогда перед ней не забывалась; однако выдала ее за скотника и сослала с глаз долой». Из барского-то дома да на скотный двор; словно ставшую ненужной вещь просто выбросили. Дальше — больше.

Барыня снова играет ею, как куклой; то ей эта кукла нравится, то «надоедает». Но вот пришла к Агафье зрелость: «Ей уже было тогда за тридцать лет…» Почему Тургенев счел необходимым упомянуть именно этот возраст, когда Агафья «стала очень молчалива и богомольна»? Интересно заметить, что Христу тоже было «за тридцать лет», когда он взошел на Голгофу, оставшись убежденным в своей нравственной правоте. Видимо, как и Аким из «Постоялого двора», Агафья поняла, что крепостной единственно может чувствовать себя человеком только перед Богом.

А осознав себя человеком, Агафья и повела себя иначе. Ей «некуда идти», человеку нет места в этих социальных условиях. Но, замкнувшись в богомолье, она смогла обрести внутреннюю свободу и человеческое достоинство. Когда барыня ее в очередной раз «простила», она отказалась надеть чепец, признак дворовой «привилегированности» , и «сама не захотела снять свой платок», признак простой «мужички».

Теперь она сама, как и Герасим, распорядилась собой. И ничего с нею барыня поделать не может: Агафья ведет себя тихо и смиренно. Ее «все в доме» стали уважать, хотя у русского человека, замечает Тургенев, уважение «заслужить трудно».

Она теперь может не подчиниться барину и отказаться вести домашнее хозяйство Калитиных, а когда муж Марьи Дмитриевны за это «прикрикнул на нее: она низко поклонилась и вышла вон». «Низко поклонилась» — словно усмехнулась. «И вышла вон» — сколько в этом поступке человеческого достоинства! Вот этому пониманию в себе свободного человека в условиях зависимости и выучила Агафья Лизу, рассказывая ей о том, «как жили святые… и царей не боялись, Христа исповедовали», и уча молиться.

Но Калитин, который понял Агафью, умер, и в доме появилась своевольная Марфа Тимофеевна; оказалось, Агафье снова могли унизительно указать на «ее место»; тогда она «отпросилась на богомолье и не вернулась. Ходили темные слухи, будто она удалилась в раскольничий скит». И когда Лиза ушла в монастырь, она, собственно, повторила поступок Агафьи, только на ином уровне.

Снова возникает любимая Тургеневым тема: духовное единение дворянина и крестьянина, их равенство в правах человека.

Однако следует обратить внимание на то, что Агафья не в богомолки-странницы ушла, а в Раскольничий скит. Вот что важно. Это означает отказ Агафьи от официальной, государственной религии, поддерживающей самодержавие и крепостное право, то есть несвободу человека . И, по Тургеневу, в данной ситуации поступок Агафьи — своеобразный духовно-нравственный протест против попрания человеческого достоинства.

Тургеневская Агафья — это уже выделившаяся из общего «хора» личность, индивидуальность. И уже это глухое, казалось бы, мимолетное упоминание о раскольничьем ските словно предупреждает читателя: для Тургенева вера Лизы имеет более глубокое философское значение, чем просто приверженность православной конфессии на бытовом уровне. У настоящего художника нет случайных деталей.

Значит, и эта деталь в повествовании об Агафье, открывшей Лизе мир веры, не случайна.

Обычно почему-то не обращают внимания на то, что история всех идеологических революций в человеческом обществе и связанных с ними поисков нравственных идеалов на новом этапе общественного развития — это история «религиозных войн», будь то война в прямом смысле или борьба идеологических течений. Будь то лютеровская Реформация, или «смазанное», так и не создавшее серьезной идеологии и своего нравственного кодекса масонство, или, скажем, идеологическая система русского Серебряного века. Я уже не говорю об истории сектантства. Не вдаюсь в причины этого исторического феномена.

Но совершенно очевидно, что образ Лизы несет в себе глубокую философскую мысль Тургенева, человека, никогда не считавшего себя правоверным христианином. Эта мысль отталкивается от того, что, как справедливо заметил Д. Н. Овсянико-Куликовский, «религия вообще в высокой степени индивидуальна. Принадлежность двух лиц к одному и тому же вероисповеданию не означает еще, чтобы эти лица имели одну и ту же религию»