«Счастье есть дело судьбы, ума и характера». Н. М. Карамзин
Более полувека тому назад совсем юная и никому еще не известная Марина Цветаева высказала непоколебимую уверенность: Разбросанным в пыли по магазинам , Моим стихам, как драгоценным винам, Настанет свой черед. Прошли годы трудной жизни и напряженной творческой работы — и гордая уверенность обернулась полным неверием: «Мне в современности и в будущем — места нет». Это, конечно, отчасти полемическая крайность, отчасти добросовестное заблуждение, в известной мере объяснимое одиночеством и растерянностью поэта, знавшего силу своего
Сама Цветаева сказала гораздо точнее: «…во мне нового ничего нет, кроме моей поэтической отзывчивости на новое звучание воздуха». Благодаря этой отзывчивости большой поэт, фатально пытавшийся противопоставить себя своему веку, в конечном итоге оказался неотделим от искусства этого века. Наследие поэтессы велико. Тринадцать изданных ею книжек и множество вышедших посмертно.
Среди созданного Цветаевой, кроме лирики, семнадцать поэм, восемь стихотворных
Умом поэтесса не была обижена, характер ее был противоречив, а судьба к ней была жестока. Стихи она начала писать с шести лет , печататься — в шестнадцать, а два года спустя, еще не сняв гимназическую форму, тайком от семьи выпустила довольно объемистый сборник — «Вечерний альбом»» Изданный небольшим тиражом, он не затерялся в потоке стихотворных новинок, затоплявшем тогда прилавки. Его заметили и одобрили такие взыскательные и влиятельные критики, как В. Брюсов, Н. Гумилев, М. Волошин. Брюсов противопоставлял Цветаеву другому тогдашнему дебютанту — Илье Эренбургу. «Если Эренбург, — писал он, — постоянно вращается в условном мире, созданном им самим, в мире рыцарей, капелланов, трубадуров, то стихи Цветаевой, напротив, всегда отправляются от какого-нибудь реального факта, от чего-нибудь действительно пережитого». Особенно поддержал Цветаеву при вхождении ее в литературу М. Волошин, который адресовал ей стихи, где писал: К вам душа так радостно влекома…
О, какая веет благодать От страниц «Вечернего альбома»! Характер у Цветаевой был трудный, неровный, неуступчивый. Илья Эренбург, хорошо знавший ее в молодости, говорил: «…она совмещала в себе старомодную учтивость и бунтарство, пиетет перед гармонией и любовь к душевному косноязычью, предельную гордость и предельную простоту.
Ее жизнь была клубком прозрений и ошибок». Однажды Цветаева обмолвилась по чисто литературному поводу: «Это дело специалистов поэзии. Моя же специальность — жизнь». Замечательная обмолвка!
Жила она сложно и трудно, не знала и не искала ни покоя, ни благоденствия, всегда была в полной неустроенности, искренне утверждала, что «чувство собственности» у нее «ограничивается детьми и тетрадями». Она хорошо знала себе цену как поэту , но ничего не сделала для того, чтобы как-то наладить и обеспечить свою человеческую и литературную судьбу . И при всем том она была очень жизнестойкой . Она жадно любила жизнь и, как положено поэту-романтику, предъявляла ей требования громадные, часто — непомерные. Правда, Цветаева писала и о смерти — особенно в ранних стихах. . Но из этого не стоит делать поспешных выводов, связывая то, что было данью литературной моде, и ее отчаянный уход в небытие после возвращения из эмиграции на родину. Мало сказать, что жизнь не баловала Цветаеву — она преследовала ее с редким ожесточением. Поэтесса всегда была обездолена и страшно одинока.
Ощущение своего «сиротства» и «круглого одиночества» было для нее проклятием, источником неутихающей душевной боли. Но не в ее природе было жаловаться, а тем более — упиваться собственным страданием. «Русского страдания мне дороже гетевская радость», — упрямо твердила она вопреки всем ударам судьбы. Свою муку она прятала под броней гордыни и презрительного равнодушия.
На самом же деле люто тосковала по простому человеческому счастью: «Дайте мне покой и радость, дайте мне быть счастливой, вы увидите, как я это умею!» Еще тяжелее пришлось ей в эмиграции. Она не приняла мышиную возню множества партий и фракций, не стала ввязываться в политические свары. По-видимому, она нисколько не погрешила против истины, когда жаловалась в 1935 году: «Надо мной здесь люто издеваются, играя на моей гордыне, моей нужде и моем бесправии. У меня же нет никаких средств, кроме писания.
Муж болен и работать не может. Дочь вязкой шапочек зарабатывает 5 франков в день, на них вчетвером живем, то есть просто умираем с голоду». Тем не менее вера в свои силы ее не оставляла: «Не знаю, сколько мне еще осталось жить, не знаю, буду ли когда-нибудь еще в России, но знаю, что до последней строки буду писать сильно, что слабых стихов — не дам».
Ценой громадных усилий Цветаева сохранила свою личность на чужой и враждебной ее идеалам земле. Зато она избавилась от снобизма и эстетства, познала истинную цену жизни и искусства, живя в мире, где то и другое часто оказывалось несовместимым. В своем трактате «Искусство при свете совести» она изучила старый и всегда новый вопрос: что важнее — человек или художник, и ответила: «Быть человеком всегда важнее, потому что он нужнее». Рассказ о поэзии неотделим от личности поэта.
Слова Карамзина можно толковать более широко, чем они воспринимаются, будучи вырваны из контекста. Личность Марины Цветаевой многопланова и выразительна. Ее счастье было в ее творчестве, в стихах, в которых нет ни одного проходного слова, где каждое забито, как гвоздь, по самую шляпку, в которых вольный, неукротимый женский характер возникает буквально из ничего — из одной интонации: Уж и нрав у меня спокойный! Уж и очи мои ясны!
Отпусти-ка меня, конвойный, Прогуляться до той сосны!
(1 votes, average: 5,00 out of 5)