Песенное творчество Кольцова

Песни Кольцова. Сейчас мы, говоря о кольцовском творчестве, обычно называем самую характерную его литературную форму просто песней. Сам же Кольцов почти неизменно подчеркивает: «Глаза» (Русская песня), «Измена суженой» (Русская песня), или, чаще: «Русская песня» («Ах, зачем меня.»), «Русская песня» («В поле ветер.»), «Русская песня» («Так и рвется душа.»). Эта подчеркнутость — не только дань литературной традиции, но и свидетельство первоначального острого осознания национальной самобытности. Но отнюдь не абстрактные

сами по себе начала народной жизни владеют поэзией Кольцова.
Впоследствии Глеб Успенский писал как о главном, всеохватывающем и всепроникающем начале такой жизни — о власти земли. Но у Успенского понятие «власть земли» раскрывается и как особый характер отношений с природой, так что слово «земля» по сути оказывается синонимом слова «природа». Такие отношения зиждутся на особом характере земледельческого труда. В качестве одного из главных аргументов Успенский привел поэзию Кольцова как поэта земледельческого труда: «Поэзия земледельческого труда — не пустое слово. В русской литературе есть писатель, которого невозможно иначе назвать, как поэтом земледельческого груда — исключительно.
Это — Кольцов».
Именно идея такого труда стала главной идеей поэзии Кольцова. Что касается «земледельческого труда исключительно», то здесь Успенский впадает в односторонность — поэзия Кольцова многим шире. Подобно Пушкину, Кольцов мог бы сказать, что и он в «жестокий век» «восславил свободу», ибо человек Кольцова это прежде всего свободный человек, в подлинном смысле слова «землепашец вольный». Есть у Кольцова стихотворение, которое, может быть, наиболее полно выражает такую «идею» земледельческого труда. Это многими поколениями заученная, прославленная, хрестоматийная «Песня пахаря». «В целой русской литературе едва ли найдется что-либо, даже издали подходящее к этой песне, производящее на душу столь могучее впечатление»,- писал в 1856 г. М. Е. Салтыков-Щедрин.
— Что такое сама эта картина труда в «Песне пахаря»?
— Вроде бы пахота? Но ведь и сев? И молотьба?
— Все сразу.
— Потому что пахарь есть и сеятель, и сборщик урожая:
— Весело я лажу
— Борону и соху,
— Телегу готовлю,
— Зерна насыпаю,
— Весело гляжу я
— На гумно, на скирды,
— Молочу и вею.
— Ну! Тащися, сивка!
Пахарь пашет, но знает, как будет сеять. И знает не отвлеченным умом, как будет собирать посеянное, жать и молотить. Он идет по пашне, но видит гумно и скирды. Он трудится на пахоте, а думает об отдыхе. И не в конце пройденной борозды, а в конце всех работ:
— Заблестит наш серп здесь,
— Зазвенят здесь косы;
— Сладок будет отдых
— На снопах тяжелых!
В «Песне пахаря» — не просто поэзия труда вообще, да и вряд ли такая возможна. Это поэзия труда одухотворенного, органичного, носящего всеобщий, но не отвлеченный характер, включенного в природу, чуть ли не в космос, ощущающая себя в нем и его в себе.
В статье «Народные песни старой Франции» Анатоль Франс писал: «.Спору нет, жизнь землепашца сурова. Жалобы провансальского пахаря, погоняющего своих волов, неизбежно трогают нас, так же как жалобы его беррийского сотоварища. И все же для нас очевидно, что к этим жалобам примешиваются радость, удовлетворение и гордость.
Слишком уж мрачными красками рисовали нам быт наших сельских предков. Они много трудились и порою претерпевали большие бедствия — но они отнюдь не жили по-скотски. Не будем так же усердно чернить прошлое нашей родины».
И провансальская песня, и сиракузская буколика, и русская песня — все эти песни пахаря близки друг к другу, так как имеют один общий родовой корень — труд на земле. Как несущий духовное начало, сам труд радостен и весел: «Весело на пашне. Весело я лажу. Весело гляжу я.» Труд этот органично связан с природой; потому-то и природа, одухотворенная, ощущается тоже как организм.
Герои Кольцова укреплены в труде, в природе, в истории, в традиции. Вот чем определены их сила и мощь. Это и укоризна современности, упрек, подобный тому, что бросил другой великий поэт того времени — Лермонтов: «богатыри — не вы». Мир поэзии Кольцова — мир живущий. Живут люди. В унисон им живет природа. И они с природой как бы уравниваются. Богатырство героев Кольцова природное. Таково богатырство Косаря, проявляющееся в труде («Косарь»). И природа — его мера или, вернее, безмерность. Сама степь, в которую уходит Косарь и которую он косит,- без конца и без края: не какие-то там десятины или гектары. Даже в народной песне, с которой связана кольцовская песня, есть ограничения и прикрепления: «Ах ты, степь моя, степь моздокская». У Кольцова своя география, его степь чуть ли не вся земля:
— Ах ты, степь моя,
— Пораскинулась,
— Степь привольная,
— К морю Черному
— Широко ты, степь,
— Понадвинулась!
Но это и определение человека, пришедшего к ней «в гости», идущего по ней, по такой «вдоль и поперек». Почти как сказочный богатырь: «зажужжи коса, как пчелиный рой»; почти как Зевс Громовержец (или Илья пророк): «болоньей, коса, засверкай кругом».
Это действительно «слуга и хозяин» природы, слушающий ее и ею повелевающий. Все это чудное богатырство возникает именно и момент труда. При этом слово Кольцова не просто говорит о природной силе, о мощи и размахе, но эту силу, этот разворот несет в самом себе. Само это слово распирает внутренняя энергия, найденная поэтом в языке. «Русский язык,- писал Белинский в рецензии 1845 г. на одну грамматическую книжку,- необыкновенно богат для выражения явлений природы. В самом деле, какое богатство для изображения явлений действительности заключается только в глаголах русских. На каком другом языке передали бы вы поэтическую прелесть этих выражений покойного Кольцова о степи: расстилается, пораскинулась, надвинулась.» В «Косаре» работает не только косарь — мощно и вдохно-венно трудится сам язык. По окончании труда все умеренно, всему возвращены реальные бытовые рамки:
— Нагребу копен,
— Намечу стогов;
— Даст казачка мне
— Денег пригоршни.
Бытовые, но не обытовленные. И потому оплата все же предстает как «денег пригоршни», как «казна» и даже как «золотая казна».