Как доктор Старцев стал Ионычем
В русской литературе довольно часто писатели затрагивали такие темы, которые были актуальны для любой эпохи. Такие проблемы, затронутые классиками, как понятие о добре и зле, поиски смысла жизни, влияние окружающей среды на личность человека и другие, всегда стояли в центре внимания русской литературы. Чехов наиболее ярко показал процесс изменения человеческой души под влиянием среды и прожитых лет. Кто не думал в юности о таких возвышенных идеалах, как честь, равенство, братство, свобода, не мечтал о труде на пользу общества. Но проходят годы,
Дмитрий Старцев, молодой, талантливый врач, приезжает на работу после окончания университета в губернский город С. и находит себе место в Дялиже, в девяти верстах от города. Старцев всеми силами старается быть полезным людям, он почти не бывает в городе, все свое время отдает работе. Работа составляет смысл его жизни, ради нее он готов забыть о развлечениях, поэтому он много трудится, не зная отдыха. Но Чехов в другом рассказе высказал очень верную мысль, что чаще
Раньше в городе Старцева звали «поляк надутый», тем самым подчеркивая, что он чужой в этом городе. Старцев редко с кем разговаривал в клубе, а чаще молча ел, уткнувшись в тарелку, потому что, о чем бы он ни говорил, обывателями все воспринималось как личная обида. Когда Старцев пытался говорить о пользе труда, то каждый чувствовал в этом упрек себе. Обыватели города ровным счетом ничего не делали. День за днем у них уходил на карты, сборища, безделье.
Уезжает из города Котик, Старцев равнодушно узнает об этой потере, вспоминая только одно: «Сколько хлопот, однако». С этого времени Дмитрий теряет интерес к работе. В городе у него огромная практика, ему хорошо платят за визиты. Он по вечерам любит считать деньги, которые заработал за день. У него появляются «безобидные» страстишки: игра в вист, обжорство, жадность, равнодушие. Он уже не сострадает ближним, как раньше, и позволяет себе кричать на больных и стучит палкой. В городе его уже по-домашнему называют «Ионычем», тем самым принимая его в свою среду.
Чехов, показывая «лучшую» в городе семью Туркиных, как бы подводит нас вслед за Старцевым к выводу: «Если самая талантливая семья так бездарна и глупа, то каков же весь город?» Еще хуже, чем Туркины, потому что в этом милом семействе есть налет хоть какой-то интеллигентности. Старцев не имел семьи, он, должно быть, просто ради удовольствия и не зная, что делать с деньгами, создавал себе душевный комфорт, скупая недвижимость.
Чехов нас предупреждает: «Не поддавайтесь губительному влиянию среды, не предавайте своих идеалов, берегите в себе человека». Процесс духовного умирания Старцева тем тягостнее, что он вполне осознает, в какое мерзкое болото погружается, но не пытается бороться. Жалуясь на окружающую среду, он мирится с нею. Даже воспоминания о любви не могут разбудить полуспящую душу Старцева. Котик, вернувшись, видит Старцева другим, но ей хочется замуж, поэтому она цепляется за прошлые светлые мечты. Старцев же устало думает: «Хорошо, что я на ней не женился». Ему уже не нравилось: и как сидит на ней платье, и ее манеры, и абсолютно все в ней — дело в том, что Старцев уже давно умер душою, и ничто не может вывести его из духовной спячки. Ему не жаль молодости, любви, несбывшихся надежд.
Чехов написал историю тяжелой социальной болезни новой формы, которую давно изучала русская литература. Имя этой болезни — духовная деградация личности. Как опытный врач Старцев мог бы поставить себе диагноз: распад личности в результате утраты жизненных идеалов. Чехов, понимая трагизм мелочной действительности, не раз в своих рассказах повторял: «Нет ничего тоскливее, оскорбительнее пошлости человеческого существования».
Высокую оценку Чехову дали не только его современники, но и писатели двадцатого века. Алексей Толстой сказал: «Чехов — это Пушкин в прозе». И я думаю, что с этим утверждением нельзя не согласиться. Художественные открытия Чехова, мастера рассказа, поражали его современников. Лев Толстой дал очень высокую оценку Чехову. «Какой превосходный язык!. Никто из нас: ни Достоевский, ни Тургенев, ни Гончаров, ни я не могли бы так писать», — утверждал Лев Толстой.