Парламентские ораторы: Мануэль Кортина. Салюстиано де Олозага. Иоаким Мариа де Лопец
Сентябрьские события 1840 года, дав преобладание партии прогрессистов, выдвинули на сцену и новых политических деятелей. На место Гальяно и Мартинеса появились три оратора, овладевшие парламентской трибуной. Это были Кортина, Олозага и Лопец.
Надо заметить, что ни один из них не отличался таким изяществом, такой безукоризненной литературностью речи, как его предшественники, но за то каждый обладал большим количеством положительных знаний, был более национален в своих стремлениях.
Глубоко сведущие в законах страны, Кортина и Олозага
Речи
Совсем не таким является дон Салюстиано де Олозага . Это человек страсти, всецело проникнутый духом партии, готовый пожертвовать всем на свете ради немедленного торжества того дела, которому служит. Успех составлял для него все, и в своем стремлении достичь его он не затруднялся прибегнуть ни к хитрости, ни к уловке. Вызвать волнение, запугать, соблазнить, увлечь, убедит, — любое из этих средств выбиралось им, смотря по обстоятельствам, лишь бы только хоть на время овладеть умами; но на этом и останавливался Олозага, — на большее не хватало сил. Он мог направить массу в ту или другую сторону, сообразно с требованием минуты, но не мог указать ей верного пути, поэтому и влияние его утрачивалось так, же быстро, как приобреталось.
Это опасный враг, бесценный союзник, но не вождь, не инициатор дела; вся жизнь его так и пройдет в одних лишь стремлениях, да начинаниях, не редко противоречащих одно другому. Он будет громить церковь и духовенство, сжигать монастыри и вместе с тем требовать, чтобы Испания не изменяла своей католической вере; проявлять себя горячим революционером, и в то же время действовать против демократии, поддерживать монархию, чтобы править под ее прикрытием. Нельзя не признавать в нем таланта, умения, находчивости в самых трудных обстоятельствах, эффектности и силы его ораторских речей, способности горячо отдаваться делу, влагать в него всю душу, но напрасно стали бы вы искать строгой последовательности, философской связи в идеях и принципах, логичности выводов, это совсем не сродно его уму.
На нем, как на ораторе, отразились все последствия крайнего увлечения романтизмом: наклонность к трескучим фразам, к театральной постановке отсутствие серьезной обдуманности: но за, то в нем было одно из лучших качеств, это чувство меры, или, равновесие внутренней силы; видно, что он вполне владел своим искусством и подчинял его себе.
Нельзя сказать того же o Иоакиме Марии де Лопец . Это совершенно своеобразная, необузданная натура, отличающаяся именно отсутствием всякой меры, полным отрицанием всяких правил, что, впрочем, нисколько не исключало в его речах ни силы, ни даже красоты выражения, напоминающей Гальяно. В противоположность Олозаге, он не был честолюбив, чувство и воображение царили в нем надо всем, и эта крайняя впечатлительность вместе с недостатком твердой устойчивости постоянно делали его жертвой случайных обстоятельств. Вот почему при самом искреннем желании служить прогрессу, он невольно, может быть бессознательно, становится пособником его врагов.
Кинэ сказал o нем: «Лопец y власти — это рыцарский дух, принявший конституционные формы».
При внимательном обзоре его речей, мы увидим в них много великодушных порывов, надежд, мечтаний, иллюзий, но нигде не встретим, ни верных построений, ни точных и правильных логических выводов. Очевидно, — способный лишь к роли трибуна, Лопец совсем не обладал необходимыми качествами государственного человека. Как оратор, всегда полный страстного одушевления, он подавлял своей мощью, был положительно неотразим. «Я никогда не забуду, — говорит o нем далее Кинэ в своих воспоминаниях, — какое потрясающее действие произвел на меня самый голос оратора, он словно исходил прямо из сердца, готового разорваться от избытка переполнявших его чувств; порою в нем слышались какие-то глухие, надорванные ноты, a вся речь дышала жизнью, обдавала блеском и жаром африканского солнца, проникала в душу, как острие меча.
С первых же слов его чувствовалось присутствие еще сдержанной, но мощной силы страсти, свойственной уроженцам Мурсии, a затем кипучая лава уже не переставала изливаться на аудиторию, пока не смолкала самая речь. Когда, в пылу увлечения, Лопец порывисто подался вперед с наклоненной головой, конвульсивно сжав протянутую руку, словно намереваясь схватить или ударить лбом всю враждебную партию, он напомнил мне боевого быка, выступающего на арену» {Quinet, Vacances en Espagne.}.
Однако обаяние этого оратора было непродолжительно и действовало лишь непосредственно, когда слушатель невольно увлекался страстной силой его живых речей; но, когда он прочитывал те, же самые речи, желая поглубже вникнуть в их суть и разобраться в набросанных перед ним идеях, — прежнее впечатление тотчас же исчезало. Существует полный сборник ораторских речей Иоакима де Лопец, но лучше бы их совсем не собирать, тогда по крайней мере для нас сохранилось бы предание o том чарующем действии, какое он производил на своих современников, a теперь мы видим только печальный памятник ума, затемненного туманными идеями, теряющегося в метафизических дебрях. Не надо еще забывать, что без помощи и постоянной поддержки Фермина Кавальеро, неотступно находившегося при нем продолжение всей его политической карьеры, Лопец никогда не мог бы играть той важной роли, какую создали ему события 1843 года.