Два стихотворения о войне
Как бы ни было печально, но с годами память о войне меняется. Она не исчезает, но перерождается, становится не такой оглушающе болезненной, но вместе с тем и более способной разбирать оттенки, различать отголоски…
На уроке слушали Галича. Не знаю, почему я выбрала среди прочих и это стихотворение. Наверное, потому, что в общей теме Галича — войне с ложью — тема стыда и ответственности перед «своими мертвыми» очень важная. Для любого, в том числе и нерелигиозного сознания лицезрение «отеческих могил» — ответственный момент.
Так вот, звучала песня «Мы похоронены где-то под Нарвой». И вдруг кто-то говорит: «А помните, фон Цедлиц…» Конечно, я помню! Давно, года три назад, мы говорили о двух вольных переводах стихотворения этого австрийского поэта — «Воздушном корабле» Лермонтова и «Ночном смотре» Жуковского. У Жуковского:
В двенадцать часов по ночам Из гроба встает барабанщик; И ходит он взад и вперед, И бьет он проворно
Или еще более определенно в первоначальной, не подошедшей по ритму редакции:
Сначала бьет он зорю, Потом он бьет к молитве, Потом он бьет тревогу.
Кстати, по ритму она не подошла, потому что в ней мало простору — шагать негде. Разве только семенить.
Таков непреложный Порядок — «сначала бьет он зорю, потом он бьет к молитве, потом он бьет тревогу», и мертвые поднимаются и мертвыми своими губами твердят «тот пароль» — Франция, и «тот лозунг» — Святая Елена. И звучная анафора «встают — встают — встают» подчеркивает ирреальную равномерность и торжественность этого действа. Вот и мы, сосредоточенные тогда на поиске сюжета, конфликта, столкновения противоположностей в стихе, твердили о том, что мертвое, холодное, призрачное войско поднимается от горячего зова любви к преданному всеми императору и оставленной родине. Они полны торжественного сознания своей силы — эти могучая пехота и конница, эти «молодцы егеря» или «усачи кирасиры».
Мы говорили, что зов родины традиционно сильнее смерти.
И не тревожит ни враг, ни побудка, Побудка, побудка, И не тревожит ни враг, ни побудка Померзших ребят. Только однажды мы слышим как будто, Как будто, как будто, Только однажды мы слышим, как будто Вновь трубы трубят.
Галичевских «померзших ребят», напротив, «не тревожит ни враг, ни побудка», но зов отечества, которое в опасности , поднимает и их, незваных, забытых, но всею своею кровью вопиющих к живым — мы погибли за вас. Нет, не то. Здесь не может быть пафоса «погибли за вас», потому что погибли — «зазря».
И это «зазря» обязывает еще сильнее, чем «за вас».
Что ж, подымайтесь, такие-сякие, Такие-сякие, Что ж, подымайтесь, такие-сякие, Ведь кровь — не вода! Если зовет своих мертвых Россия, Россия, Россия, Если зовет своих павших Россия, Так значит — беда!
Пока все развивалось почти по Жуковскому, вот только пафос несколько надтреснутый: «Подымайтесь, такие-сякие!» Она, пехота, «полегла в сорок третьем… без толку, зазря», поэтому — «такие-сякие», им почестей не положено! Здесь задача поэта сломать патриотическое общее место, заставить шкурой ощутить всю его шершавость на фоне легкого скольжения привычных ощущений: зовет труба или бьет барабан, и мертвые поднимаются, готовые прийти на помощь, если уж позвали их, мертвых. Так у мертвых испокон веку заведено.
Вот и в стихотворении Симонова «Ты помнишь, Алеша, дороги Смоленщины…»: «И кажется здесь, что за каждой околицей, крестом своих рук ограждая живых, всем миром сойдясь, наши прадеды молятся за в Бога не верящих внуков своих».
У Галича весь мир делится на многочисленное «мы» и немногочисленное, но могущественное «они». Зажравшееся и завравшееся меньшинство — знать, облеченная властью. У этого странного еврея обостренное чувство русской родины, общности с чужим своим народом:
Я люблю вас — глаза ваши, губы и волосы, Вас, усталых, что стали до времени старыми, Вас, убогих, которых газетные полосы, Что ни день, то бесстыдными славят фанфарами! Сколько раз вас морочили, мяли, ворочали, Сколько раз соблазняли соблазнами тщетными… И как черти вы злы, и как ветер отходчивы, И — скупцы! — до чего ж вы бываете щедрыми!
Это родство укрепляется общей участью «обманываемых», общей пролитой смешавшейся кровью . И еще способностью обманываться!
«Они» скомпрометировали все слова, обесценили их, «обеспечив», как рубль золотым запасом, ложью. Поэтому больше невозможен пафос Жуковского: «О, родина святая! Какое сердце не дрожит, тебя благословляя!» У Жуковского любовь к родине — залог дружеского и честного свидания на том свете . У них — разменная монета, холодная форма, этикет.
Вот мы и встали в крестах да в нашивках, В нашивках, в нашивках, Вот мы и встали в крестах да в нашивках, В снежном дыму. Смотрим и видим, что вышла ошибка, Ошибка, ошибка, Смотрим и видим, что вышла ошибка, И мы — ни к чему!
А повтор окончания каждой строчки значит то, что каждое слово неизбежно повторяется в гулком пространстве вечности, эхом отзывается с каждой новой вставшей шеренгой мертвых, почти шелестится вдали и выверяется, проверяется, уточняется, если нужно.
По закону «простого существования», настойчиво рекламируемого чертом в другой песне Галича, нет никакого прошлого и вечной жизни нет, нет и мертвых, вместо этого «газовая горелка» на центральной площади столицы над декоративной могилой. Или мощная толстозадая монументальная Родина-мать, не сумевшая уберечь и защитить множество «неудачных» своих сыновей. Эти лютые «они» не ушли в прошлое вместе с советской номенклатурой, они существуют.
У «них» нет преданий старины, которые к чему-то обязывают, у них есть только короткий отрезок «здесь и сейчас», от момента пробуждения сознания до момента его угасания, который надо провести приятно. И трубит тревогу горн только в их плоской действительности, на потребу их чудесному развлечению — охоте. Они не способны услышать, что трубит этот горн и мертвым, поднимает из могил, побуждает предъявлять счет.
Они думают, что отменили непреложные законы духа, что обманули их, возложив венки и отпечатав передовицы, полные барабанного патриотизма. Но есть законы, которые не отменяются никакими поправками к конституции, которые действуют независимо от желания властей. И поэтому нет ошибки, чтобы вставали мертвые, «если зовет своих мертвых Россия», и со всем подлинным пафосом, оплаченным своей напрасной гибелью, вопиют: наша кровь — на вас. Потому что кровь и в самом деле не вода.
Потому что не может быть напрасной крови, и если она пролита, она будет требовать покаяния и подтверждения, что все уроки усвоены и больше такое не повторится.
Позже, друзья, позже, Кончим навек с болью, Пой же труба, пой же, Пой и зови к бою!
Ложь по Галичу опасна тем, что, становясь идеологией, заставляет забыть о правде, ложь видна только рядом с правдой, а если правды нет и следа, то ложь перестает замечаться. Галич разрушает эту ложь, дробит ее, высвобождая подлинные человеческие ценности. Так стихотворение «Признание в любви» предлагает задуматься над вполне безобидно человеколюбивым на вид изречением. Эпиграф: «Люди, я любил вас, будьте бдительны!» .
И пускай это время в нас ввинчено штопором, Пусть мы сами почти до предела заверчены, Но оставьте, пожалуйста, бдительность операм. Я люблю вас, люди! Будьте доверчивы!
В нашем осознании опыта войны эти павшие навсегда остались не упокоенными, хоть и «похоронены где-то под Нарвой». В стихотворении Цедлица встают призраки, в переводе Лермонтова несется «воздушный корабль», а у Жуковского скачут «на легких воздушных конях один за другим эскадроны». В песне Галича мертвым земля не только не пухом, но мерзлым грузом, и похоронены они не людьми с ритуалом и почестями, а «так и легли, как шагали, попарно», похоронены забвением, ушли в него, как в небытие — «были и нет».
И именно наше общее чувство вины перед ними, о котором напоминает Галич, не дает им стать «воздушными летучими призраками», их участь ложится камнем на душу, который не избыть никакими ухищрениями.
Они, вероятно, для этого и нужны, эти военные стихи, чтобы не претендуя на историческую точность, питать наше эмоциональное восприятие истории и тогда, когда умрет последний ветеран и последний очевидец той войны.
Стихотворение Давида Самойлова «Поэт и гражданин» обращается к культурной традиции — теме свободы поэта. Свободы или несвободы от толпы, народа, царей, гражданского долга, осознанной необходимости, чувства вины. Отдельного разговора заслуживает эпиграф: «…не для битв… для молитв… рифмы из стихотворения Пушкина». У Самойлова слово «гражданин» фигурирует в значении обращения в трамвае — некая сомнительная личность, не удостоенная даже официально-советского «товарищ». Гражданин — это такая личность в плаще болонья.
Поэт обращается к прохожему со словом «гражданин» потому еще, что не желает марать себя принадлежностью к пошлейшему социалистическому сегодня, хотя гражданин-то называет его «товарищем поэтом». Вообще для поэзии второй половины ХХ века важно определить свое отношение к согражданам, к «человеку из народа». Для Пастернака актуально еще жертвенное, но и отстраненно-абстрактное прошловековое отношение к народу, «народ» — слово святое, которое нельзя произносить всуе. А у Галича, например, речь об ответственности за обманутого соотечественника:
Он спит, А над ним планеты — Немеркнущий звездный тир. Он спит, А Его полпреды Варганят войну и мир По всем уголкам планеты, По миру, что сном объят, Развозят Его газеты, Где славу Ему трубят!
И грозную славу эту Признали со всех сторон! Он всех призовет к ответу, Как только проспится он! Куется ему награда, Готовит харчи Нарпит. Не трожьте его!
Не надо! Пускай человек поспит!..
Стихотворение начинается обыкновенно: эдакое «хождение в народ», вполне традиционное, но уже не из идейно-просветительских побуждений, а только по традиции, потому что «так надо». Непонимание кажется непреодолимым обеим сторонам:
Гражданин: А-а! Выпятил полтинники на Лорку! Поэт : Что?
Федерико?.. Или: Гражданин: Вот то-то вижу, будто не из наших…
В стихотворении Самойлова поэт и гражданин чужие до тех пор, пока не пойдет речь о войне, о «битвах», о жизни и смерти, об ответственности за смерть человека. Здесь мне вспоминаются слова чеховского Ионыча, почему-то только теперь заставившие меня восхититься точностью формулировки: «…Пока с обывателем играешь в карты или закусываешь с ним, то это мирный, благодушный и даже не глупый человек, но стоит только заговорить с ним о чем-нибудь несъедобном, например, о политике или науке, как он становится в тупик или заводит такую философию, тупую и злую, что остается только махнуть рукой и отойти». Отношением к «несъедобному» проверяется человек у Чехова, отношением к войне — у Самойлова.
В рассказанной истории — этом преследующем поэта видении — нарочито стерты различия между своими и чужими, здесь все просто люди — и те, кто расстреливает, и пленный, которого расстреливают, потому что его глазами видит поэт.
Он думал о себе, как о ноге: Душа была чужой, но не болела. Он сам не мерз, в нем что-то леденело. Еще вверху плыл месяц налегке, Но словно наливался.
И невозможно увидеть ту грань, за которой Поэт перестает быть пленным, потому что тот умирает, палачи уходят, а картина не исчезает.
Упал. И дернулся последний раз. И остывал, не закрывая глаз.
Те трое прочь ушли. Еще дымился Костел. И месяц наверху налился И косо плыл по дыму, как ладья.
Потому что есть еще третий — тот, кто видит всех вместе с точки зрения вечности, вписанных в картинку: вечный месяц, моисеев куст и скудеющий день — сумерки.
Своим вопросом «Ты это видел?» гражданин и пытается определить, какой же из них был сам поэт, а поэт своим «Это был не я» отвечает, что был каждым действующим лицом сразу, и, может быть, даже по-прежнему и есть каждое действующее лицо, и примирить их всех ему не удастся даже и в этой мирной столовой с винегретом. Потому что сказано же в другом стихотворении Самойлова:
Ведь напрасно делятся люди На усопших и на живых.
И еще, наверное, поэт отвечает «Это был не я», потому что попытался забыть об этом, стал другим человеком. Надеялся убедить себя вослед Твардовскому: «…никакой моей вины в том, что другие не пришли с войны».
Изначально «конфликт» стихотворения строится на неизбежном столкновении этих чуждых и даже антагонистических начал. У поэта нет «родни», он, похоже, тяготится своим бренным телом, требующим бани, он витает в высших мирах, где Лорка не женское имя, а имя другого поэта. Читательское ожидание оправдывается — поэт должен чего-нибудь отчебучить.
Не оправдывается другое — гражданин неожиданно понимает поэта. Обрывки пушкинских строк потому, что ветер времени разметал формулировки, оставив лишь обрывки слов, мимолетное присутствие, но чем глубже вдумываешься, тем ощутимей связь времен. Почему обыкновенный вопрос гражданина кажется совершенно неожиданным?
Потому что мы не думали, что он услышит обращенный к нему полубред, навязчивый сон наяву, а он услышал. И вдруг обнаруживается самое главное — что различия между ними мнимые, что они оба прежде всего сограждане — не страны даже , а жители вечности, только вечными ценностями поверяющие цену друг другу.
Первый бытовой кусок — обмен ничего не значащими фразами, необходимое звуковое сопровождение выпивки. В нем нет и не может быть пейзажа, окружающей действительности, потому что действие происходит только здесь и сейчас, это только «житейское волненье». Обычная жизнь разъята, отрывочна, а внутренний мир связан со всем и совершенен.
Поэтому в монологе поэта стих преображается, из рваного, с трудом восстанавливающего ритм, превращается в свободно звучащий, наполненный зримыми образами. Мир, противостоящий реальному, гармоничен, и потому в нем присутствует пейзаж, как веха неизменного и вечного, необходимая «точка отсчета».
Только обрывки рифм в эпиграфе потому еще, что «молитвы» в пушкинской строфе воспринимаются как славословие, сладкие звуки, фимиам, который курят посвященные, равные, во всяком случае, вышние, не такие как все. А здесь, оторванное от пушкинское строфы, это слово означает прошение, мольбу о прощении за участие в битвах, в убийствах, в жизни. Именно на такое толкование указывает дважды появляющиеся в тексте образы, связанные с верой в Бога, — неопалимая купина и догорающий костел. Удивительно, до того как Самойлов вырвал пушкинские рифмы из контекста и тем самым перенес акцент, я воспринимала их как дополнительные, а основной смысл строфы для меня был в другой паре — «не для житейского волненья // мы рождены для вдохновенья».
Ими подчеркивалось небожительство поэта. А две другие подчеркивают его гуманистическое назначение — не убивать, а «милость к падшим призывать».
Первый диалогический фрагмент ироничен, но как только начинается монолог поэта, ирония улетучивается. Поэт, который был погружен в «заботы суетного света» — шел в баню — и который становился мишенью насмешки благодаря своему отрешенному виду — витал в облаках, заблудился в вечности, свалился с Луны — внезапно обнаруживает, где на самом деле он застрял. То, над чем только что можно было традиционно иронизировать, самым удивительным образом начинает звучать торжественно и для поэта, и для гражданина, и для Самойлова, и для читателя.
Гражданин спрашивает: «Ты это видел?» — потому что это он видел, он был одним из действующих лиц, и его слова значат: «Откуда ты знаешь?» Это как внезапное узнавание в случайном попутчике родственника, друга или брата. И соответственно, отсюда мысль, что поэт не должен никого презирать, во всяком случае того, кто погряз в «житейской суете». Просто он призван выразить за него то, что тот не может так хорошо выразить. Это и есть суть: «Наконец, следует сказать еще об одной функции литературного произведения — функции самовыражения. Эту функцию обыкновенно не относят к важнейшим, поскольку предполагается, что она существует только для одного человека — самого автора.
Но ведь на самом деле это не так, и функция самовыражения является гораздо шире, значение же ее гораздо существеннее для культуры, чем представляется на первый взгляд. Дело в том, что в произведении может находить выражение не только личность автора, но и личность читателя… Каждому из личного опыта известно ощущение, что писатель теми или иными словами или произведением в целом выразил наши сокровенные мысли и чувства, которые мы не сумели так совершенно выразить сами.
Самовыражение посредством художественного произведения оказывается, таким образом, уделом не единиц — авторов, а миллионов — читателей».
Наверное, это стихотворение о войне, от которой никуда не деться, и о вечности, перед которой не важно, кто свой, а кто враг, а важно только вечное «не убий», вечное желание, чтоб из винтовки, как сказал Окуджава, «вылетали только соловьи».
Дарья Петровна Журбина, Учитель литературы, г. Москва
(1 votes, average: 5,00 out of 5)