Мифы в творчестве Петрушевской

И у Пушкина, и у Петрушевской в данном случае мы имеем дело с литературными мистификациями, цель которых создать такие произведения, где, по словам Г. П. Макогоненко, «народ свободно рассказывал бы о себе». Для этого используется «чужое» слово рассказчика. Мистификация, собственно, и состоит в указании на достоверность источников (у Пушкина якобы перевод, а по сути вольное переложение иллирийских песен из сборника П. Мериме «Гузла», который сам является мистификацией, у Петрушевской — услышанные «случаи»), а также рассказчиков

(у Пушкина — певцы-гузлары, биография одного из них приводится в цикле, у Петрушевской — безымянная женщина из народа). Там и здесь перед читателем имитация фольклора, относящегося, однако, к разным эпохам: у Пушкина — ко времени патриархально-родового строя, у Петрушевской — к нашим дням, фольклора, принадлежащего славянам — у Пушкина западным, а точнее юго-западным, у Петрушевской — восточным. По произведениям подобного характера можно судить о том, что привлекает внимание художника в мировоззрении народа, его этике и эстетике.
В цикле «Песни восточных славян» налицо отталкивание от пушкинских «Песен западных славян». Но речь здесь, видимо, следует вести не столько о влиянии и тематической перекличке, хотя и это имеет место, сколько о полемичности и даже пародийности заглавия и жанрового определения у Петрушевской по сравнению с пушкинским. Именно в нем сосредоточена главная суть авторской позиции. В фольклорных песнях всегда отчетливо слышалась героическая тема, связанная с борьбой народа против иноземных завоевателей. Есть она и в циклах известнейших литературных имитаций: в «Поэмах Оссиана» Дж. Макферсона, в «Гузле» П. Мериме, в «Песнях западных славян» А. С. Пушкина. В цикле «Песен.» Петрушевской эта тема полностью отсутствует. Хотя действие многих «случаев» происходит во время Великой Отечественной войны, внимание рассказчицы сосредоточено исключительно на бытовом. В остальном же тематика циклов перекликается. Они рассказывают о непонятном, таинственном, мистическом, поражающем воображение простого человека. Повествования рассказчиков проникнуты жаждой справедливости и возмездия злым силам. Однако наивно-пантеистический народный взгляд на характер взаимоотношений живых и умерших в интерпретации Пушкина пронизан свойственной его поэзии светлой печалью, в то время как в цикле Петрушевской чувствуется эсхатологический ужас современного человека, нашего соотечественника, как бы воспроизводится его подсознание — результат «психопатологии обыденной жизни» (З. Фрейд). В названии, как и в жанровом определении, ощущается горькая авторская ирония. Как не вспомнить восклицание Некрасова, слышавшего заунывное пение бурлаков: «Этот стон у нас песней зовется!» Выходит, страшные историйки и есть песни восточных славян, а именно русских, советских славян, как сказал бы К. Ф. Рылеев, «переродившихся».
Обобщающие жанровые определения рассказов, данные писательницей (хроника, сказки, реквиемы, случаи, песни), ломая привычные представления о жанре, позволяют непрерывно перестраивать угол читательского зрения на действительность, воспитывают новое художественное мышление. Проза Петрушевской во многом продолжает ее драматургию как в тематическом плане, так и в плане использования художественных приемов. Произведения писательницы представляют собой своеобразную энциклопедию женской жизни от юности до старости. Так, в циклах «Истории» и «Монологи» перед читателем проходит целая вереница ничем не примечательных девушек с их незамысловатыми жизненными перипетиями («Приключения Веры», «История Клариссы», «Стена», «Сети и ловушки», «Юность»). Для героинь чисто по-женски важно устроиться, закрепиться в жизни, выжить в ней. Петрушевская совершенно свободна от привычных штампов социального анализа, характерного для 1960 — 1970-х годов, когда эти рассказы создавались. Не стремление перевыполнить производственный план, вызвать на соревнование отстающую бригаду и тому подобное привлекает героинь писательницы. Часто ею исследуется феномен женского вранья, в котором она видит противостояние жестокости жизни в «дозамужнюю» или вовсе в «беззамужнюю» пору женского бытия. Поэтому по отношению к героиням своих рассказов «Скрипка», «Слабые кости», «Смотровая площадка» автор, в отличие от рассказчицы (а их позиции далеко не одинаковы, как может показаться на первый, поверхностный, взгляд), не встает в позу грозного обличителя, считая, что «ложь — святая вещь, когда лжет беззащитный, спасаясь от сильных». «Мне нравится, когда человек врет о себе, я охотно иду ему в этом навстречу, приветствую это и принимаю как чистую правду, потому что это так и может оказаться. Это никак не меняет моего отношения к человеку. Это гораздо легче и прекраснее — принимать человека таким, каким он хочет сам себя представить», — подтверждает кредо писательницы героиня рассказа «Слова».
Читая Петрушевскую сегодня, не удивляешься, почему многим ее рассказам пришлось долго лежать в столе: ведь писала она о том, о чем говорить было не принято. Формирование психологии проститутки, мироощущение запившей матери-одиночки («Дочь Ксени», «Страна») привлекли внимание писательницы задолго до бума журналистских публикаций на подобные темы. Тогда, когда считалось, что в нашей литературе не может быть темы «маленького человека» в том смысле, в каком ее понимали в прошлом веке, Петрушевская показала такого человека. Умирает в больнице пожилая женщина — одинокая и никому ненужная, умирает «в гноище на сквозняках в коридоре». Эта безысходная, трагичная история носит название «Кто ответит». Кто же ответит за невинные, бессильные старческие слезы Веры Петровны? Кого винить? Вера Петровна «ни в чем не была виновата. Не виновата — как и все мы», — однозначно утверждает автор, негласно заставляя читателя усомниться в бездумно-бодряческой формуле, что, мол, человек сам и только сам кузнец своего счастья.