Моральная проблематика романов Достоевского и Альбера Камю

На Достоевского так или иначе сегодня устремлены взоры художников и философов разных стран и народов. Многие полагают себя его прямыми наследниками и продолжателями. Только идеи великого русского гуманиста далеко не всеми толкуются в их истинном смысле. В один ряд с Достоевским современная западная критика чаще всего ставит имена Сартра, Камю, Кафки. Тем более что и сами эти писатели дают тому прямой повод. Так, например, еще в начале пятидесятых годов Альбер Камю заявлял, что «Бесы» Достоевского одна из немногих книг, которые он ставит

превыше всех.
«По многим причинам можно сказать, что я воспитан и сформирован на ней». Весьма существенное признание. И далеко не единственное. Особенно настойчиво последователями Достоевского объявляют себя разнообразные представители реакционных мистико-теологических, фрейдистских, экзистенциалистских, неоавангардистских направлений в искусстве и философии. В их истолковании моральная проблематика, волновавшая Достоевского, как правило, получает зауженный, бесперспективно-пессимистический смысл; религиозно-мистическое учение о смирении и кротости перед неисправимостью земного зла почти полностью вытесняет социальный и нравственно-гуманистический пафос идей Достоевского.
Некоторые западные исследователи, подобно Россу или Э. Энгельбергу, утверждают, что Достоевский первым в своих романах изобразил мир, подобный современному «абсурдному, иррациональному, полному зла, способному осквернить все святое», и тем самым как бы проложил дорогу философии и эстетике экзистенциализма. Исследуя природу зла, он будто бы восстал против разума и добра (всегда являющегося оборотной стороной зла), против стремления к свободе, приводящей личность к пустоте и изоляции от других людей.
Проблема действия при этом толкуется в духе анархического бунта с привкусом религиозной мистики, уходит в сторону от социальной сути общественных противоречий. Объективистски констатируя неблагополучное состояние общества, неоавангардисты семидесятых годов не пытаются сколько-нибудь глубоко и серьезно привлечь внимание к общественной природе противоречий действительности, «лишенной героики и нравственного мужества» (Э. Хардуик), охваченной духовной анемией.
Стоит, может быть, вспомнить в этой связи короткий рассказ Альбера Камю «Гость», написанный достаточно давно, но в известном смысле как бы предваряющий приход новейшей абсурдистской прозы.
Сюжет рассказа прост. Жандарм приводит к учителю, живущему и работающему в горах Алжира, арапа, совершившего убийство по соображениям племенной мести. Учитель должен доставить его завтра утром в городскую тюрьму. Если это не будет сделано, ему грозят неприятности со стороны властей. Учитель, по природе человек гуманный, относится с симпатией к арабам, чьих ребятишек учит в школе. Ему не хочется выполнять поручение жандарма и он делает все возможное, чтобы араб мог сбежать,- не запирает ночью двери, уходит из дому, выпускает араба во двор и т. д. Но араб не убегает. Утром они отправляются в путь. Когда уже виден город, учитель прямо говорит арабу, что оставляет его здесь, на развилке дорог: одна ведет в городскую тюрьму, другая — в горы, где кочуют пастухи, они приютят беглеца. Оставшись один, араб направляется в город. Вернувшись в школу, учитель читает на классной доске слова, написанные мелом по-арабски,- ему теперь не уйти от расплаты за предательство. Круг замкнулся, зло все равно берет верх, выхода нет, тупик, абсурд.
Неужели и гибель была напрасной? — невольно мелькнет в голове у читателя. И он не согласится с этим, ни за что не согласится именно потому, что в гибели добро оказалось сильнее зла. Это поняли все — и наши солдаты, и немецкие юнцы, надо думать. Никитин тоже не сложил рук, не подчинился обстоятельствам, а с риском для жизни восстал против цинизма, пошлости, трусости. Не пошел на компромисс со злом и совестью.
Так сложно преломились в искусстве советского художника гуманистические традиции Достоевского, не поддающиеся однозначным определениям.
Достоевский убежден, что зло рождает зло, что привычка к злу развивается наконец в болезнь и тиранство человека, и видит писатель выход лишь в духовном совершенствовании и прощении». Но из сказанного не обязательно следует пессимистический вывод, будто бы «преступление» есть прямое и необходимое следствие «свободы, разума», а отчуждение людей фатально предопределено взаимным ожесточением и ведет к вселенскому хаосу и абсурду.
Отчуждение героев Достоевского, отражая их «состояние вражды с окружающим миром», не лишает героев надежды, стремления к добру и единению. «Все-таки они ищут бога (добро) в мире и бога (добро) в себе». А это по-своему чревато действием, способным разорвать заколдованный круг.
Подчеркивая осознанную действенную целеустремленность своих героев, тем самым как бы развивает в учении Достоевского мысль о единстве совести и разума, поступка и чувства. Это единство не представляется писателю схематически упрощенным и легко достижимым. Напротив, каждый раз в его романах и повестях акцент поставлен на сложности преодоления внешних и внутренних противоречий на пути к этому единству. Свидетельством тому и мучительная ночь раздумий лейтенанта Никитина, и твердость принятого им решения.
Константин Федин назвал Достоевского «современником будущего» и тем многое объяснил во всемирной известности и влиятельности его философии человеческого существования, наследниками которой сегодня себя объявляют многие виднейшие эстетики и художники в нашей стране и на Западе.
Для нас в данном случае особенно важно оттенить ту черту философии Достоевского, которую условно можно было бы назвать действенной активностью гуманизма. Гуманизма мятущегося, страстного, нетерпеливого и нетерпимого, выстраданного кровью сердца и подчиненного во всем человеку — защите его достоинства и свободы, счастья и нравственной чистоты. Черта, которая придавала творчеству и философии этого гениального художника неукротимость в защите прав человека, «исступленное искание истины, продиктованное любовью к людям» (Б. Сучков).
Бесконечно сострадая униженным и оскорбленным, Достоевский в самой своей сути не был проповедником смирения и покорности. «Нет,- говорил Константин Федин,- не смирению учил Достоевский. Всем своим творчеством он сказал: так дальше жить нельзя! И это помнили поколения русских революционеров, это слышат и теперь передовые люди мира, не склоняющие головы перед острыми противоречиями мира».