«Дар тайнослышанья тяжелый»

(О поэзии Владислава Ходасевича)
Странно — жить и знать, что был на земле такой поэт Владислав Ходасевич, с аристократической небрежностью бросивший современникам:
Ни грубой славы, ни гонений
От современников не жду,
Но сам стригу кусты сирени
Вокруг террасы и в саду.
Живший во «дни громадных потрясений», он лучше остальных понял, что нет ничего ценнее в мире, чем искусство. И он им занимался. И искусство и культура занимали его больше, чем перестройка целого мира. В культуре он находил смысл жизни, возможность порвать

«тугую плеву дней».
При всей ампирной (от Пушкина идущей) холодной ясности и строгости его поэзии у Ходасевича невероятное, фантастическое умение сотворить чудо преображения слова.
Мы живем в мире, где многое разумно, объяснимо и понятно. Сначала облако, потом дождь. Сначала билет на поезд, потом поездка. Чудо — это окошко в иное измерение, дорога к правильному миру. Поэзия Ходасевича — это постижение чуда методами искусства, а не логики.
Он не верил толпе (черни, по Пушкину) и был прав. Он был пророком в своих стихах, предсказав России надвигающуюся тьму. Одним из первых он понял, что нация, народ — это не гены, а образ жизни на земле. Этот уклад, образ жизни, культуру, достоинство русского поэта Ходасевич увез в эмиграцию:
России — пасынок, а Польше
Не знаю сам, кто Польше я,
Но: восемь томиков, не больше
И в них вся родина моя.
Вам — под ярмо подставить выю
Иль жить в изгнании в тоске.
А я с собой свою Россию
В дорожном увожу мешке.
Ходасевич, быть может, первый, кто увидел свет, а также то, что человечество предпочло закрыть глаза, только бы не утруждать себя поисками этого света. Он понял, что цивилизация развивается потому, что человек стремится к физическому и душевному комфорту. Поэтому человек не свободен. Кто-то поймал нас на крючок. Бог или дьявол? Человечество развивается согласно биологическим, общественным или духовным инстинктам. Поняв это, Ходасевич отказался принимать правила предложенной ему игры:
Счастлив, кто падает вниз головой,
Видит он мир, хоть на миг, но иной.
Он называл свободу суровой. Он утверждал, что пребывание его в мире самодостаточно: «Во мне конец, во мне начало». Он представлял поэтическое творчество — символической дорогой духовного освобождения. Он и сейчас представляется мне, читателю его стихов, загадочным суровым сфинксом. Он вынырнул в 90-е годы из небытия, из забвения. Этот желчный рыцарь поэзии вернулся на Родину, где, оказалось, его давно ждали:
Быть может, умер я, быть может, —
Заброшен в новый век,
А тот, который с вами прожит,
Был только волн разбег.
И я, ударившись о камни,
Окровавлен, но жив, —
И видится из далека мне,
Как вас несет отлив.
Жизнь в эмиграции обрекла его на полунищенское существование. Далее последовала болезнь и ужасная смерть в больнице.
На его могиле под Парижем на могильном камне написано: «Свободен всегда».