Разговор о любви
Это было в те давние годы, когда редакция «Нового мира» еще обитала в старинном особняке в начале улицы Чехова. Однажды в очередном номере публиковалась лирическая подборка популярного белорусского поэта. Мне позвонили — пришла верстка, и, поскольку автор за пределами Москвы, хорошо бы мне, переводчику, вычитать и подписать корректуру.
Помнится, денек был летний. Я тут же отправился в редакцию.
Случилось так, что когда я приблизился к знакомому порогу, из только что подъехавшей машины вышел Твардовский. Он был в добром расположении
Мы вместе поднялись по широченной лестнице, осененной огромным зеркалом. Пока одолевали подъем, я все думал о том, зачем я понадобился Александру Трифоновичу? Обычно, когда у главного редактора возникали замечания, относящиеся к моим стихам или переводам, он передавал их через Софью Григорьевну Караганову — она вела отдел поэзии.
Но порой требовался личный разговор.
Рабочее общение с Твардовским, не всегда
При этом пошутил: — Я вижу, что даже в отсутствие главного все на месте, все при деле. И мы прошли в его кабинет. Александр Трифонович вынул из портфеля стопку оттисков, видимо, просмотренных дома, и положил их на свой массивный рабочий стол. Извлек из пачки страницы с моими переводами.
Я внутренне подготовился к любому повороту предстоящего объяснения. Но, словно угадав мои мысли, Твардовский улыбнулся: — Нет, нет, формально к автору никаких претензий не имеется. Правки не требуется. Переводы тоже без сучка и задоринки. Сучок даже и не помешал бы.
Но речь пойдет о другом. Он снова улыбнулся, на этот раз не без лукавства, почти заговорщицки, и продолжил: — Разговор сугубо между нами. Что вы можете сказать об этих двух стихотворениях? Я взял страницы верстки.
Против двух лирических миниатюр острым карандашом был поставлен большой вопросительный знак. Стихи были горькие — о неблагополучной любви, внезапной разлуке, нарушенной верности, душевной боли. Две-три строфы могут многое вместить. — Тема, как говорится вечная, — сказал я, — но, по-моему, стихи не вторичны.
Найдено что-то свое — словарь, интонация, белорусский колорит. — Согласен, — закивал головой Твардовский, — я же предупредил, написано неплохо, огрехов нет. Меня озадачивает другое. Как бы выразиться поделикатней? Автор — человек немолодой, вроде бы хороший семьянин. А стихи явно не по возрасту.
Вообще говоря, бывает, конечно. Гете или наш Тютчев под старость позволяли себе всякое. Но то великие классики.
И любовные стихи возникали у них из житейских обстоятельств. Диктовались перепадами судьбы… Ну а тут?.. Впрочем, вы лучше меня знаете автора, подружились с ним еще на фронте.
Ежели до сих пор он такой влюбчивый, то и Бог с ним. Это его личное дело. Но взяло меня вдруг сомнение — может, свои ахи и охи он попросту сочиняет? А? Вот, оказывается, чего опасался Александр Трифонович. Что, если эти внешне взволнованные строфы — не выстраданная правда, а всего лишь умелое упражнение на завлекательную тему?
Как видим, ни тени ханжества не было в этой настороженности. Редактор «Нового мира» отнюдь не собирался вторгаться в чужую жизнь, тем более осуждать кого бы то ни было. Мне даже подумалось, что он обрадуется, если я скажу, — да, наш пожилой автор все еще не угомонился. И, наоборот огорчится, узнав, что перед ним наигранная мистификация.
Я постарался внести ясность: — Полагаю, что это воспоминания о бурной молодости. А скорее всего — давние стихи, которые он прежде по каким-то причинам не печатал. — Еще бы! — облегченно засмеялся мой собеседник, — попробовал бы он раньше вытащить на свет божий эти страсти-мордасти! Да еще тиснуть в журнале.
Ему бы дома не поздоровилось. А сейчас — и он уже не тот, и супруга стерпит — помудрела. Можно и к запасникам обратиться. В общем — дела давно минувших дней, преданья старины глубокой.
Так что ли? Ладно, будем считать, что так. Он помолчал, подумал о чем-то своем, и вынес вердикт: — Ну что ж, нашему лирику видней, что и когда обнародовать. Письменик он опытный, сам за себя отвечает. И перед женой и перед читающим людом.
И, как положено мужикам, забудем этот разговор. Он аккуратно стер ластиком вопросительный знак. Поставил в верхнем углу первой страницы свое классические «А. Т.». И протянул мне листки, добавив: — Вычитайте внимательно и, если не трудно, передайте Софье Григорьевне.
Вот такой диалог. Во всем редактор «Нового мира» требовал подлинности. А уж придуманных стихов о любви наверняка не простил бы. Сам он, как известно, этой темы касался осторожно.
В ранних стихах — «Невеста», «Размолвка», «Соперник», «На свадьбе» — он как бы отшучивался от юношеских любовных передряг. — а и в зрелой лирике, и в своих поэмах обходил эту сторону собственного бытия. На страницах «Василия Теркина» глава «О любви» начинается простыми, трепетными словами о глазах женщины, проводившей солдата на войну:
И дороже этот час, Памятный, особый, Взгляд последний этих глаз, Что забудь попробуй. Он у каждого из нас Самый сокровенный, И бесценный тот запас Неприкосновенный. Он про всякий час, друзья, Бережно хранится, И с другим никак нельзя Этим поделиться.
Потому — он мой, он весь — Мой святой и скромный…
Мария Илларионовна Твардовская в своих воспоминаниях о муже писала: «То, что казалось ему только личным, что составляло глубинную часть души, не часто выносилось наружу. Это закон народной жизни. Он соблюдал его до конца». Обратимся к другой мемуаристке.
Твардовский подарил том своей лирики Маргарите Алигер. В ее очерке «Тропинка во ржи» есть такие строки: «При встрече я поздравила его… Рассказала о своем впечатлении, но, чуть поколебавшись, все-таки добавила: — Знаете только чего мне в книге не хватает?
Любовной лирики. Истинных страстей. Безумств… Твардовский, словно оправдываясь, виновато развел руками». Вот еще одно свидетельство.
Послушаем Константина Ваншенкина: «Как-то, не помню к чему, Александр Трифонович восхищенно начал читать мне пушкинское «Предчувствие». Но прочитал только первые восемь строк, дальше про любовь не стал. Это было в его кабинете в «Новом мире», еще на улице Чехова».
Здесь уместно напомнить об одной неожиданной параллели. Читая «Грасский дневник» Галины Кузнецовой, я нашел запись от 5 февраля 1927 года, относящуюся, естественно, к Бунину: «Иван Алексеевич дал мне пачку своих стихов… Удивилась, как мало у него любовной лирики… Спросила его об этом.
Говорит, что никогда не мог писать о любви — по сдержанности и стыдливости натуры и по сознанию несоответствия своего и чужого чувства». Если вдуматься, непредсказуемым такое совпадение не назовешь. «Темные аллеи» — это ведь проза, это о других людях. А любовная лирика — сфера сугубо личная, это мир особый. Бунин, как известно, высоко оценивший «Василия Теркина», мог бы вполне присоединиться к памятным строфам о неприкосновенном запасе, с которым нельзя ни с кем делиться.
Примечательная перекличка!
(1 votes, average: 5,00 out of 5)