Ошеломляющие прозрения (по роману Гроссмана «Жизнь и судьба»)
Казалось, роман В. Гроссмана «Жизнь и судьба» никогда не увидит читателя. Написанный и уничтоженный в шестидесятые годы, этот роман был чудом спасен и возвращен читателям в восьмидесятые.
Некоторые критики сравнивают «Жизнь и судьбу» с романом Л. Толстого «Война и мир». И это, наверное, справедливо. Во всяком случае, когда я читала этот роман, у меня возникали похожие ощущения. И дело не в том, что Гроссман подражает Толстому — говорить так было бы несправедливо. «Жизнь и судьба» — самостоятельное произведение, не похожее
Но Толстой сплетает и связывает ткань повествования, а Гроссман стыкует и сталкивает. Каждый атом его повествования разрывается от внутренних противоречий. Палач плачет над своей жертвой. Национал-социализм входит в жизнь по-свойски, с шуточками. Лагерь выстроен «ради добра». «В детской кремовой коляске сложены противотанковые мины». Происходит соединение несоединимого. Ад обживается. Бойцы между атаками чинят ходики. Мать, потерявшая
Гроссман, ошеломляет, встряхивает, но сам остается внешне безучастен. И от этого еще страшнее, и тем сильнее действуют на нас, его читателей, отдельные пронзительные эпизоды: крик Новикова командиру дивизии в момент начала решающей атаки:- «Белов, жарь!» и крик слепого инвалида, отброшенного толпой при посадке в автобус в переполненном эвакуированными тыловом городе — птичий крик; плачущее лицо недорасстрелянного дезертира, приползшего из оврага обратно к конвоирам в барак; прыгающие буквы, какими. Штурм пишет жене на клочке бумаги, что по телефону с ним будет говорить Сталин. Это все эпизоды, которые рассказывают о том времени больше, чем иные трактаты и монографии. Это — классика. Крестный путь Софьи Левинтон в газовую камеру, ее предсмертный монолог, ее мысль, сберечь мальчика, который погибнет на мгновение раньше нее, — это страницы мировой классики. И письмо матери Штурма, прощальное письмо обреченной, загнанной в гетто, ожидающей казни женщины, — сыну, строчки, которыми только и длится еще ее отрезанная от жизни судьба, — это строчки великой книги человечества о себе. Гроссман написал книгу, которая, безусловно, войдет в память человечества.
Человек у Гроссмана — тайна для самого себя. Вот он стоит перед судьбой одинокий, как перст, и вдруг открывает в себе совершенно неведомые силы. Там, на дне души человека, — тайна, неведомая ему самому. Там сила, которая рождается из обреченности.
Мучителен и горек момент, когда личность выпадает из времени — в пустоту. Гроссман раскрывает эту драму в сложнейших сценах, когда «тевтонское воинство», разбитое и окруженное в Сталинграде, распадается на жалкие, безобразные, беззащитные фигуры, и эти фигуры вновь напоминают людей. И это же мучительное освобождение человека из силы в бессилие происходит в Крымове, когда следователь, спокойно обойдя стол, «дает ему в зубы». И в этом следователе Крымов впервые в жизни признает не «чужака», не «плохого человека», пробравшегося на важный пост, а свое собственное отражение, самого себя в прошлом, свою непримиримость, свой фанатизм. И в этом — все то же «ошеломляющее прозрение». Автор «Жизни и судьбы» в 1960 году понимал то, что мы поняли только недавно. Он понимал и больше. И прежде всего в этом тяжелейшем вопросе — кто за что расплачивается. Не «хорошие» люди, претерпевшие от «плохих» людей, а сильные и честные люди, что расплачиваются за свои же иллюзии и дела. Это нелегко сказать себе, нелегко признать и понять, это страшно сознавать.
Гроссман понял, признал, сказал это еще в 1960-м. Сказал так, что и поныне это открытие обжигает. «Ошеломляющее прозрение» — и мы увидели и с болью осознали себя и то запутанное в клубок время, в котором мы живем. Так — было. А как — будет? Решать только нам.